Евангелие от Джимми

— Это что-то ужасное?

— Ужасное? — без всякого выражения переспрашивает доктор Энтридж.

— Да, что они натворили?

— Ну ладно! — решительно вступает судья и хлопает в ладоши, упершись локтями повыше колен. — Хватит ходить вокруг да около. Никаких родителей нет.

— В смысле зачатия и рождения, — уточняет психиатр.

— Но родство есть, — с нажимом добавляет священник.

— Не будем спорить по мелочам, — осаживает его судья и, протянув руку, хлопает меня по колену. — Как бы то ни было, вы должны знать, мой мальчик: все, что будет здесь сказано, — государственная тайна. Вам ясно? Ни под каким видом и ни при каких обстоятельствах вы не имеете права разглашать ее никому.

— Да что разглашать? — срываюсь я. — Пока, уж извините, я вообще не въезжаю, о чем речь! У вас ко мне дело — валяйте, говорите, что нужно, поедем на место, составим смету, а вы вместо этого выпытываете, что я помню про свое детство, а потом оказывается, что и помнить-то нечего, у меня, стало быть, вообще нет родителей. Ну спасибо, просветили! Все, кончайте бодягу, мне некогда, работа ждет.

— Мы вас понимаем, — умиротворяюще кивая, лопочет судья, похожий сейчас на откормленного цыпленка, — но это не то, что вы думаете, мистер Вуд.

— Что же тогда? Программа «Розыгрыш»? Вы наняли актеров и надеетесь запродать ваш фильм каналу CBS, на премию метите?

Эти три шута гороховых вздыхают, перешептываются, потом достают свои удостоверения и суют мне под нос. С виду вроде настоящие, хотя я в этом мало что смыслю. Вижу только, что из трех документов два — пропуска, с фотографиями, магнитными и штриховыми кодами, печатью Белого дома, все честь по чести.

Сглотнув, я киваю и с покаянным видом говорю:

— Ладно, понял, я сын президента. А он у нас гей, так что все ясно про государственную тайну.

Три документа скрываются во внутренних карманах.

— Сделайте одолжение, не дурачьтесь, мистер Вуд.

— Все, все, молчу, — издеваюсь я, подняв руки: мол, сдаюсь, мир. — Можете успокоить папочку, я вообще не родился, мне ничего не надо. И кстати, на выборы я не хожу.

Судья топает ногой, священник призывает к спокойствию, а сам, сразу видно, злится еще пуще.

— Ну хватит, перейдем к делу! — рявкает психиатр. — Что вы можете сказать о клонировании?

— Это что — «уличный микрофон»? Опрос общественного мнения? Меня выбрали наугад из толпы и я буду гласом народа?

— Что вы можете сказать о клонировании? — повторяет доктор, чеканя слова.

Отвечаю: ничего хорошего. Взять хотя бы Баррингтона: старый хрыч выстроил олимпийский бассейн для себя одного, никогда не здоровается, а свои заплывы на десяток гребков устраивает точнехонько во время перемен, чтобы подразнить ребятишек из соседней школы, так вот, он отстегивает целые состояния какой-то лаборатории, чтобы ему делали копии его кота. У него перс, голубых кровей, с медалями, эта глупая тварь тонет каждые два года и тут же воскресает, моложе и здоровее, ума только не прибавляется, зато шерсти еще больше, вечно она закупоривает мои фильтры.

Они ерзают от нетерпения, но не перебивают меня. Дослушав до конца, судья говорит:

— Мы имеем в виду клонирование человека. Вы знаете, как это делается технически?

— Я знаю, что это запрещено, но все этим занимаются и скоро правительство даст разрешение, чтобы и ему процент капал.

Судья хочет возразить, но его опережает доктор Энтридж:

— В конце прошлого века, мистер Вуд, были осуществлены важнейшие опыты, совершившие революцию в биотехнологии. Я сейчас говорю не о саморекламе некоторых сект, объявлявших о чудесном рождении, чтобы поживиться кредитами…

— Короче, — вмешивается судья, — еще в 1994 году американские ученые, разумеется, в строжайшей тайне, владели методом пересадки ядра из клетки, взятой у живого существа…

Я непроизвольно поднимаю руку, услышав дату моего рождения. Но он продолжает:

— …и даже делали попытки клонирования на основе молекул ДНК от умерших. Слушаю вас?

— Это вы обо мне, да? Что вы такое несете? Хотите сказать, я клон?

Священник вздыхает, психиатр разводит руками, а судья молча кивает. Они ждут моей реакции. А я — ноль эмоций. Я очень спокоен, сосредоточен и как будто заторможен. Полностью владею собой, что-то похожее было, когда мой фургон потерял управление на гололеде, но я все-таки выровнял его, без паники, быстро, предвосхитив смертельный занос, до упора вывернул руль. Но сейчас-то мне ничего не грозит. Наоборот. Я чувствую облегчение, словно камень с души свалился, который я носил всю жизнь, — сколько себя помню, давило на меня это бремя обиды, смешанной с чувством вины. В тысячу раз лучше быть выращенным в пробирке, чем знать, что тебя бросили, будучи в здравом уме и твердой памяти, твои биологические родители. Но я же видел передачи, во всех говорили, что клоны умирают в пеленках. Или я — исключение или это ошибка. Я не тот Джимми Вуд.

— Вы можете это доказать?

Священник, вопросительно подняв бровь, кидает взгляд на доктора, тот опускает веки. Судья берет стоящий у него под ногами атташе-кейс, открывает его и достает какие-то бумаги в синем конверте. Я протягиваю руку. Он отдергивает свою с конвертом.

— Это ваши анализы крови.

— Ясно, давайте.

— Я вынужден соблюсти закон, мистер Вуд. Никто не может быть допущен к документации под грифом «совершенно секретно» степени А без подписки о неразглашении.

— Мои анализы крови совершенно секретны? Что за бред?

Он достает из портфеля какие-то листки, кладет их мне на колени. Изучаю две страницы, распечатанные в четырех экземплярах: я сяду за решетку на триста десять лет и заплачу пятьдесят тысяч долларов штрафа за разглашение секретной информации степени А. Все это от первого лица, и по сути я должен расписаться в том, что никогда не читал того, что сейчас прочту.

— Но зачем вы меня просветили, если так боитесь, что я разболтаю? Кто вас послал? Тот, кого клонировали? Или он умер и я наследник?

— Это чистая формальность. Распишитесь внизу каждой страницы и вот здесь, где крестик.

Надув щеки, я беру ручку, которую протягивает мне судья, подмахиваю, где велено, и отдаю ему бумаги.

— Теперь вы, — говорит он священнику.

— Вы уверены, что это… уместно, господин советник?

— Таков закон, святой отец.

«Анкл Бенс» нехотя достает Библию и, держа ее передо мной на вытянутых руках, медленно произносит:

— Джимми Вуд, клянетесь ли вы перед Богом скрывать правду, только правду и ничего кроме правды? Поднимите правую руку и скажите: «Клянусь».

— Да идите вы! Я не верю в Бога, плевать мне на наследство неведомо от кого, а вас я знать не знаю. Счастливо оставаться.

Я дергаю за ручку. Дверца не открывается. Ищу кнопку разблокировки, оглядываюсь на судью, и у меня вдруг опускаются руки. Что это с ним? Смотрит с убитым видом на отца Доновея и, страдальчески морщась, повторяет:

— Он не верит в Бога?

— Пути Господни… — начинает священник.

— В протоколе не предусмотрено такой статьи!

— Джимми, — вмешивается психиатр, пристально, но по-доброму глядя на меня, — давайте внесем ясность: когда вы заявляете «Я не верю в Бога», что это значит — что вы о нем не задумываетесь, что религия вам претит или что вы утратили веру?

— Это значит, что я в гробу видал святых отцов, докторов и судейских! Куда уж яснее?

Вот так, пусть обозлятся и сами выкинут меня из машины — но нет, они перешептываются, кивая, будто я успешно прошел какой-то тест.

— И он ведь так говорил, не правда ли? — радуется психиатр.

— Не могу полностью согласиться относительно формы высказывания, — вздыхает священник, — но по сути…

— Будем считать, что он поклялся, — решает судья, взглянув на часы, и протягивает мне синий конверт.

Внутри картонная папочка, я открываю ее и вижу свой анализ крови на бланке диспансера с Леннокс-авеню и с датой — 1 июля.

— Откуда это у вас? Диспансер же взлетел на воздух!

— Результат передали нам как раз перед взрывом.