Страница 17 из 72
Мне трудно дышать, в горле ком. Окунуть, что ли, ногу в воду и написать ДЖИММИ? Да нет, это будет курам на смех. Тем более что ее буквы уже испарились под солнцем. Достаю из воды шмеля, он, отряхнувшись, улетает, а я иду к фургону. Сердце колотится, прямо-таки бьет тревогу, не дает покоя, как назойливый будильник, что все трезвонит и трезвонит над ухом. Если бы я верил в призраков, подумал бы, что миссис Неспулос умерла и что это она решила подарить мне женщину, как когда-то при жизни, вроде как подмигнула с того света: мол, забудь Эмму, жизнь продолжается…
Домой я не поехал. Долго ошивался на главной улице Гринвича под вязами, где уйма модных магазинов, и потратил ползарплаты на рубашку, брюки и ботинки, чтобы хоть мало-мальски прилично выглядеть. Захотелось преобразиться, удивить самого себя, вернуться к жизни… Приятно было снова тешить себя иллюзиями. Перед зеркалом примерочной кабины я втянул живот и улыбнулся своему отражению. Симпатичный, сексуальный, не урод — и уж точно такой же несчастный, как она…
Солнце садилось, когда я толкнул створку ворот и направился прямо к дому. Стеклянная дверь на первом этаже, в том углу, где жили сторож с женой, была распахнута. А женщина оказалась на террасе миссис Неспулос. Сидела за столом под увитым глицинией сводом, перед именинным тортом с тремя зажженными свечками и, опершись подбородком на руки, смотрела, как я приближаюсь. Без тревоги, без удивления, без любопытства. Она ждала меня. Когда я подошел совсем близко, ее губы дрогнули в улыбке, но эта улыбка предназначалась не мне: так улыбается сам себе человек, выигравший пари.
Я заранее заготовил первую фразу. Так для затравки, без затей и по-честному, скажу: «Извините, это опять я, я тут чинил бассейн». А она ответит: «Я вас узнала». Но слова растаяли под ее взглядом, когда я поднимался по ступенькам, зажав в руке бутылку шампанского. Она слушала старый джаз. Нора Джонс, «Don’t Know Why». У меня засосало под ложечкой: надо же, у нас одинаковые вкусы. Я поднял повыше бутылку «Дом Периньон», съевшую весь мой отпускной бюджет, и сказал:
— Добрый вечер, Ким.
Она смотрела на меня поверх трех язычков пламени, втянув щеки, то ли от робости молчала, то ли посмеивалась надо мной, не знаю. Глаза у нее оказались серые, очень светлые. Цвета устрицы, чуть-чуть поярче. Когда она плавала, глаз я не видел. Накрашенная, в вечернем платье, она выглядела как-то неуместно среди прошлогодней листвы, устилавшей пол террасы.
— А вас как зовут?
Я написал свое имя на запотевшем боку бутылки. Поставил шампанское перед ней на стол и, пока она всматривалась в буквы между капельками, добавил:
— Вообще-то я менял обшивку кабеля в будке.
— Ваш взгляд мне льстит. В ноябре меня бросил мужчина моей жизни, и с тех пор я живу как в пустыне; сегодня у меня день рождения, тридцать лет, и мне захотелось сделать себе подарок. Я вас шокирую?
Я слегка обалдел: чтобы вот так прямо, в лоб, называть вещи своими именами… Но ответил как надо: ничего, я и сам в таком же состоянии, только подарка, пусть не сочтет за лесть, она заслуживает лучшего.
— Оплеухи я заслуживаю. С мужчиной так не разговаривают.
— Вы же со мной разговариваете.
— Разучилась я, мне теперь нечего сказать, никому. Вам это знакомо?
Я киваю. И вежливости ради говорю, хоть это и не совсем правда, что впервые посмотрел на женщину, с тех пор как остался один. Она подносит палец к губам, не дав мне закончить.
— Оставайтесь незнакомцем, пожалуйста. Я бываю чересчур сентиментальна… после.
Проглотив вертящееся на языке «И я», спрашиваю, почему она крестится, перед тем как нырнуть.
— И когда в меня входит мужчина тоже. Это рефлекторное, как бы самозащита. Молюсь, чтобы все обошлось, чтобы не подцепить болезней…
Я успокаиваю ее: в этом бассейне нечего опасаться. Она благодарит. Повисает молчание, только слышно, как где-то за домом квакают жабы.
— Вы хотите заняться со мной любовью, Джонни?
Говорю «Конечно» с несколько преувеличенным энтузиазмом. Не столько проявляю галантность, сколько сам себя уговариваю. Я ведь понимаю, что ей от меня ни жарко ни холодно; она берет что оказалось под рукой, и только. Все-таки уточняю, что я Джимми. Но это не ее вина: трудно читать на запотевшей бутылке.
Она смотрит на меня сверху вниз, привстав, обводит взглядом, словно ищет рядом со мной второй стул. Спрашиваю, чем она занимается. Она отвечает коротко, что недавно устроилась в адвокатскую контору. И без перехода говорит:
— Так может, прямо сейчас? А шампанское оставим на потом.
— А торт?
— Он размораживается, это готовый меренговый торт. Я только что его достала: у нас есть полчаса. Пойдем к вам?
Я отвечаю, что у меня тесновато и ехать далеко.
— Да нет, я имела в виду бассейн.
Она встает, по-кошачьи прижимается ко мне. Я машинально обнимаю ее с неприятным чувством: в бассейне — это не будет для меня ново, Эмма обожала «инспектировать» со мной мои бассейны, когда хозяева были в отъезде. Ким, кажется, что-то чувствует, она внезапно увлекает меня вниз по ступенькам, и мы вваливаемся в открытую дверь квартиры сторожа. Что ж, здесь я, можно сказать, не бывал, разве что заходил пива выпить. Она подталкивает меня, я так и пячусь задом, натыкаясь на зачехленную мебель, мы падаем на диван и любим друг друга среди белых призраков, осуждающих нас своей неподвижностью.
Ну то есть «любим»… Едва раздевшись, она сама надевает мне презерватив, крестится и усаживается на меня верхом, поджав ноги. Смотрит в стену, дышит в такт: вдох — выдох. Я пытаюсь подстроиться под ее дыхание, хочу погладить грудь, но она удерживает мои руки, как будто я ее отвлекаю. Сколько-то времени мы двигаемся молча, потом я спрашиваю, нравится ли ей. Она замирает, потом, опершись руками по обе стороны от моей головы, наклоняется, приподнимается, раз-два, вдох — выдох, вверх — вниз, целуя меня на каждом выдохе в губы.
— Хорошая поза, — шепчет она, — укрепляет ягодицы.
Я киваю с видом знатока. Впервые вижу, чтобы женщина на мне отжималась. Она, конечно, не дает остыть, облизывая мои губы и нашаривая своим язычком мой на счет «два», но все равно это как-то расхолаживает. Я не против совмещать приятное с полезным, но пока не очень понимаю, где тут приятное.
— Ты чувствуешь?
Она водит моими руками по своему телу, напрягается, чтобы я оценил. Нет, точно, эрогенные зоны у этой штучки — мускулы. Мы меняем позу каждые три минуты, ей неймется, и каждый раз она просвещает меня, что сейчас работает: квадрицепсы, брюшной пресс, приводящие мышцы…
— Ляг, обопрись на локти, а я сяду на тебя, вот так, отлично.
Она усаживается сверху, спиной ко мне, выгибается, идет штопором вниз и снова вверх, отталкиваясь ладонями.
— Руки, плечи, грудь, — перечисляет она. — А если я сяду на корточки, еще и бедра будут работать. Здорово… Хочешь, кончим так?
— А это для чего полезно?
— Для грудных мышц.
И тут я прекращаю упражнение, переворачиваю ее, подминаю под себя и, стиснув зубы, неотрывно глядя в ее глаза, чтобы довести до белого каления, кончаю на ней, не думая больше о мышцах, пусть делает с ними что хочет.
— Ты меня все-таки поимел, — улыбается она, отдышавшись.
Я бы удивился, будь это правдой, но сказано скорее от гордыни, чем по доброте душевной. Такие, как она, всегда и во всем первые, берут свое и подчиняют мир своей логике: трахаюсь — значит, кончаю.
Мы встаем под душ вместе, по-приятельски, пошатываясь на ватных ногах и вежливо улыбаясь друг другу. Она горда своим телом, а я горд тем, что узнал благодаря Эмме любовь с настоящей женщиной: мне теперь трудно угодить, зато я стал терпимее. Ее ладони лежат в мыльной пене на моей груди; она говорит, что я ведь все равно кого-то люблю, у нас это только и могло быть гимнастикой для здоровья. Я киваю, сумев выдержать ее взгляд. И впервые чувствую к ней нежность — за это понимание, за эту прямоту, за то, что она на свой манер уважает мои чувства. Иной раз мы деликатность принимаем за эгоизм.