Страница 10 из 106
— И вот, как видишь, наконец перехитрила. Я тебя подстерегла. Я напала на тебя из засады.
— Ага, — это все, что парню удается выговорить.
— Ага, — передразнивает она. — И все только для того, чтобы кое о чем тебя спросить. Ты пойдешь на выпускной вечер?
Он снова проводит языком по пересохшей нижней губе и в конце концов выдавливает из себя:
— Нет.
— Пойдешь! — заявляет девушка, и лицо ее выражает озорное ликование. — И никуда тебе не деться, потому что… — Она на мгновение умолкает, а потом заливается звонким смехом, и глаза ее радостно сияют. — Потому что, — говорит она неожиданно серьезно, — ты будешь моим кавалером.
— Я не умею танцевать, — говорит он.
— Спорим, что умеешь! — говорит девушка. Теперь она стоит как будто немного ближе к нему, хотя нельзя сказать, чтобы она двинулась с места. Может быть, она просто еще чуть приподняла лицо — на бесконечно малый угол, но достаточно, чтобы ее груди на такой же крохотный угол приподнялись и выдвинулись вперед. Кажется, что платье в красную полоску теперь обтягивает их чуть туже.
— Спорим, что умеешь, ты просто сам этого не знаешь, — говорит она. — И получше, чем эти кривоногие дубины, которые думают, что они такие неотразимые. Но все равно — я тебя в два счета научу. Мы сейчас пойдем к Эбби, там в это время никого не бывает, так что нам никто не помешает, поставим пластинку и…
Она умолкает. Она видит, что лицо его потемнело. Она слышит его тяжелое дыхание.
— Нет, — говорит он.
— Но ведь занятия уже кончились… — пытается она возразить.
— Занятия! — повторяет он презрительно. — Мне надо на работу.
Девушка печально поникает, словно перестала действовать сила, которая ее поддерживала. Но тут же снова поднимает голову, как будто набравшись храбрости, и, глядя ему прямо в глаза, говорит:
— Послушай, ну его, этот вечер, он мне вовсе не нужен. Давай все равно куда-нибудь пойдем. Можно пойти в кино. Сначала немного покатаемся по городу…
— У меня нет машины, — выпаливает парень свирепо, как будто гордясь этим.
— Да перестань, — говорит она. — Перестань! — И поспешно продолжает: — Я возьму тетину или одну из машин дяди Джорджа, у него их две. Возьму открытую, и мы просто подъедем к школе, немного посидим в машине и послушаем музыку, а потом поедем полюбуемся на водопад, а потом…
Она заставляет себя замолчать.
— Послушай, — начинает она снова после паузы, — это ведь выпускной вечер, потом ты уедешь навсегда — я же знаю, ты из тех, кто способен на всякие большие дела, а я даже ни разу с тобой не поговорила. Конечно, я знаю, ты такой умный, что мне до тебя далеко, и все такое, но ведь…
Она все еще стоит немного поодаль от него. Но он видит в слабеющем предвечернем свете, что ее рука протягивается к нему, вот-вот она дотронется до него — до его руки или груди, и он точно знает, что, если это случится, он дернется назад, хотя сам не понимает почему. Но рука замирает в воздухе.
Она не двигается с места. Но ее грустное, робкое, невинное лицо обращено к парню, и от пробежавшей по нему тени цвет ее глаз становится еще более глубоким. Парень смотрит сверху вниз на это лицо. Он смотрит на руку, замершую в воздухе. Что, если она дотронется до него?
Но она до него не дотрагивается. Кисть медленно поворачивается ладонью вверх. Пустая ладонь, протянутая вперед, словно о чем-то просит. И вдруг рука опускается — как будто кто-то перерезал нитку, на которой она держалась. Парень провожает ее глазами.
— Ну ладно, — произносит он хриплым, сердитым, отчаянным голосом. — Ладно.
В день выпускного вечера, в 7.15, одетый в короткие не по росту темно-синие шерстяные брюки и белую рубашку с расстегнутым воротом, но застегнутыми ради такого случая манжетами, с двумя долларовыми бумажками и кармане, готовый к первому в своей жизни настоящему свиданию, я стоял на потрескавшемся асфальте тротуара Джонквил-стрит перед нашим домом и ждал Розеллу — которая даже не знала, что в городе есть такая Джонквил-стрит, пока я не объяснил, как ее найти. Она предложила заехать за мной (после обеда я должен был работать на лесопилке), но теперь я склонен думать, что она просто не хотела, чтобы я появлялся у нее дома, и, вполне возможно, не сказала тетке, куда отправляется.
Так или иначе, я стоял и ждал ее там в тот первый летний вечер. В это время года по вечерам не чувствуется и намека на жару, которая скоро наступит, — когда солнце Алабамы тяжело ползет к горизонту, сплющенное и красное, словно расплавленное железо, а в воздухе стоит запах пыли и серы. Но в самом начале лета бывает в тех местах один-единственный вечер, когда в начинающихся сумерках все вокруг освещено четко и равномерно и очертания всех предметов — тополевого листа на ветке, трубы над крышей, вытянутой вперед головки ласточки, проносящейся мимо на фоне шафранно-желтого заката, — становятся резкими и отчетливыми, словно откровение, и кажется, что свет не льется из какого-то далекого источника, а тихо источается самой землей. А если закрыть глаза, то можно почувствовать, как сладок на вкус воздух.
Был как раз такой вечер, когда я стоял там, не понимая, почему на душе у меня неспокойно и тревожно.
В конце улицы показался медленно ехавший автомобиль. Это был большой бледно-голубой «крайслер» с откидным верхом, который на Джонквил-стрит выглядел как-то странно. В настоящем негритянском квартале он не выглядел бы странно: может быть, какая-то дама решила подвезти до дома свою кухарку. Но здесь, в нашем квартале, не было негров — они жили в следующем. И вот этот странно выглядевший «крайслер» медленно подъехал, тяжело хрустя колесами по гравию, и остановился напротив.
Розелла сидела за рулем. Она выглянула из окна, чуть пригнувшись, потому что верх машины был поднят, посмотрела на меня и улыбнулась.
— Привет! — сказала она.
— Привет! — отозвался я и пошел вокруг машины, чтобы сесть с другой стороны.
— Нет, ты садись за руль, — сказала она, перебираясь на правое сиденье.
— Постой… — начал я.
— Да ну, перестань, — перебила она с улыбкой.
— Но я на такой никогда не ездил, — сказал я.
— Перестань и садись, — сказала она. — Через десять секунд освоишься. Они же все одинаково устроены.
Я сел в машину. Она стала говорить мне, что делать. Я послушно отпустил сцепление и почувствовал, что машина как будто без всяких усилий двинулась вперед. Но я затормозил.
— Видишь этот дом? — спросил я, показав на него пальцем. — Вот тут я живу.
Она, пригнувшись, выглянула в окно.
— Красивый дом, — сказала она.
Она внимательно разглядывала дом — не просто скользнув по нему взглядом только потому, что не посмотреть было бы невежливо, а с интересом, который казался совершенно естественным. И ее слова прозвучали тоже совершенно естественно. Я полагаю, что именно это заставило меня сказать в ответ то, что я сказал:
— Ну да, красивый, — сказал я. — Как куча дерьма.
Она взглянула на меня с легкой улыбкой, ласковой и немного грустной.
— Это не самый лучший способ начинать приятный вечер, — сказала она спокойно. — А я… — Она сделала небольшую паузу, потом закончила: — Я так ждала его.
— Извини, — сказал я, без всякого раскаяния, а чувствуя только, что на душе у меня почему-то неспокойно и тревожно.
— Ты бы пригласил меня внутрь, — сказала она. — Я бы хотела познакомиться с твоей матерью.
— Она на кухне, моет посуду и протирает пол, — сказал я. — Так поздно, потому что она сегодня была на работе. Не важно, что сегодня суббота, — сейчас самый горячий сезон. На консервном заводе. Она работает на консервном заводе. — Я повернулся к ней. — Но ты ведь это знаешь?
— Нет, — ответила она.
— Ну, так теперь будешь знать, — сказал я и рванул машину вперед, выразив свое презрение к Джонквил-стрит тем, что обдал ее запахом горелой резины.
Мы не обменялись ни словом, пока не доехали до кино. Там шел фильм «Однажды ночью» с Кларком Гейблом и какой-то Клодетт Колберт.