Страница 16 из 64
Вот такую приманку, наживку бросал Стефан Лествичник перед логофетом, а тот, кто бросает приманку, тот охотник, ибо ему нужна добыча; сначала высоко он забрался, а потом пал, а тот, кто хоть раз высоко забирался, а потом падал, никаких слов и дел не чурается, чтобы вернуться в положение прошлое. Как роса, упавшая с неба, должна испариться, если хочет опять подняться на небеса, в облака, так и ему пришлось сделать: из воды претвориться в иное качество, в пар; переменить себя, стать чем-то другим и кем-то другим, дабы повторно возвыситься. И так он и сделал: стал паром, духом невидимым и ядовитым стала душа его; он говорил и ждал, пока не проглотят его приманку, попадутся на его наживку. Не пришлось ему долго ждать, ибо логофет не привык, чтобы ему расставляли силки, всегда он, властитель, расставлял их другим. И сказал он:
— Говори, Стефан Лествичник. Не желаю я, чтобы хулу бесчестную глаголали у моего престола.
— Из Слова создал Господь мир, разве не так? И Слово было в Боге, и Бог был в Слове, разве нет?
— Верно, — сказал логофет.
— Философ вчера сказал, что звуки важнее слова и что Господь из звуков, а не из слов целых сотворил небо, землю, светила небесные, людей, растения и животных. А если это так, если звуки важнее слов, почему ты отобрал у меня имя, а не один только звук из имени моего, пречестный господин? Я думаю, что Философ шутит и с тобой, и со мной, и с наказанием твоим. И если это так, если меньшее, из которого состоит большее, важнее этого большего, тогда не важнее ли одна перекладина целого Креста Господня? Не важнее ли один кирпич целого храма Божьего, ибо храм из кирпичей состроен? И не важнее ли кольцо твое самого тебя или престол, на коем ты восседаешь, чем твоя благородная, строгая, но справедливая душа, которую ты выказал, справедливо меня наказав, для моего же блага, чтобы открылись глаза мои и чтобы я узнавал нечистого, когда он подбрасывает мне видения ложные?
Логофет совсем нахмурился; пала его душа, дух его слабый перед атакой слов Лествичника, ядовитых, но медовых; немощен был властитель, как муравей перед прибывающим потоком, как соломинка на ветру. Сдался он перед словами Лествичника, топнул ногой перед престолом и воскликнул:
— Созвать немедля совет! И привести дерзновенного перед мои очи! А ты садись одесную от меня и вступай с ним в словесный бой!
Так было, благоутробные и бедные, ибо по-иному не было.
И стояли мы все вокруг логофета, двенадцать мудрецов, святых разбойников; посредине на своем троне сидел властитель, а перед нами стоял Философ. Первым справа, рядом с логофетом, сидел Лествичник.
— Мир тебе, пречестный, — сказал Философ и склонился перед логофетом.
— Какое слово слышу о тебе, Философ? — сказал логофет. — Что хулил ты слова бесчестно и что для тебя звуки важнее слов? И что Господь ошибкою свет из Слова создал, ибо должен был из звуков его сотворить?
— Пречестный, — ответил Философ, — неведомо мне, как дошла до тебя такая весть, что хулил я Бога. Но знаю, что отец Стефан там был и со мной спорил; знаю, что или язык, или уши отца Стефана несообразны душе его, чистой и благородной, и что это недоразумение — плод этого несообразия. Если уши его хорошо слышат, значит, язык его согрешил; если язык согрешил, согрешила и душа его, когда он на меня клеветал. Но я верую, что язык его чист, а уши плохо слышали; когда уши плохо слышат, душа невиновна. Ибо только язык наш есть видимая часть души; он ее телесная часть, а уши — нет. Ибо ушами берется, а языком дается, как и душой дается; и жаль мне, что отец Стефан восхотел языком брать, вместо того чтобы дать ближнему своему.
Наступила гробовая тишина, в которой слышно было только, как отец Стефан Лествичник причмокивал губами от неприятности положения, в каком оказался. Логофет кашлянул, сел на престол и посмотрел на Лествичника. Он подал ему знак рукой и сказал:
— Вы двое, объяснитесь.
Лествичник, как животное перед борьбой, напрягшись и душой и телом, как жила натянутая, перед тем как отправить стрелу в цель, проговорил:
— Разве ты, Философ, не говорил, что раньше, в незапамятные времена, люди не словами, а звуками обходились и лучше понимали друг друга, чем теперь, когда словами пользуются?
— Говорил, — отвечал Философ.
— Но разве не создал Господь мир из Слова, а не из звуков? — сказал Стефан Лествичник.
— Совершенно верно.
— Но если звуки важнее слов и если Господь, создавая мир из слов, в сущности, создал свет из менее важных вещей, разве не ошибся Он еще в начале? И разве мы не живем тогда в ошибочно сотворенном мире, ибо мог быть создан мир лучший, а Господь не знал, что лучший мир может быть? И разве сказанное тобою в скриптории не то же самое, что: Господь есть первый грешник?
Тут все лицемерно перекрестились, чтобы изгнать нечестивого, стоящего перед престолом.
Глаза Лествичника загорелись жаром самолюбия и славы (засверкал даже слепой глаз, светило ночное, белое), ибо казалось, что эта парабола, как стрела, попала в цель, в немощное тело Философа, и что она в любой момент может поразить его душу и разбить ее, как стекло. Мы все видели, что Философ поражен, что ему больше нечего сказать. Но мы ошиблись: стрела отскочила от него, как простая соломинка, брошенная в камень утвержденный, ибо он промолвил:
— Ты говоришь верно и рассуждаешь правильно. Но ум и знания без веры в Бога суть просто несчастья; ибо что плохого в том, что Господь, зная, что звуки более совершенны, нежели слова, решил мир земной сотворить из слов? Ведь мир земной не совершеннее мира небесного, и потому разве не должен был он из менее совершенного быть сотворен? Из совершенного создается совершенный мир, Чертог Небесный, и звуки Господь хранил для него. Не зря говорится, что из Чертогов Небесных слышится райская музыка; а музыка из звуков, не из слов состоит. Потому Господь Вседержитель мудро поступил, создав несовершенный мир из несовершенного. Как иначе бы Он принудил нас подниматься к совершенному, если бы уже дал нам это совершенное? Сможешь ли ты подняться выше, если тебя кто-то поместил уже на вершину горы? Потому и стремимся мы вверх, от низкого к высокому, а не от высокого к низкому. Если Господь создал бы мир из звуков, род человеческий спускался бы все ниже и ниже, а не шел бы к Спасителю.
Лествичник опять зачмокал губами в наступившей грозной тишине, ибо парабола Философа пленила всех, особенно логофета. Но Лествичник быстро овладел собой и, как охотник, желающий добить загнанного зверя, немедля снова пошел в атаку:
— Ну хорошо, если это так и если ты сам говоришь, что для этого мира нам даны только слова, тогда почему ты веришь, что одно и то же Слово может читаться двояко: один раз как состоящее из слов, а другой раз как состоящее из звуков? И разве не означает это, что в каждом Слове два значения кроются: одно то, которое глаголют слова, а другое то, которое глаголют звуки? И значит ли это, что все мы здесь, грамотными будучи, а особенно логофет, самый из нас грамотный, умеем читать только глаголанье слов, но не глаголанье звуков? Ибо письмо, мною созданное для логофета, словесное, а не звучное. Разве ты не говоришь тем самым: «О грамотные, не знаете вы, насколько вы неграмотны, ибо только одно значение всякого Слова понимаете, а другое, тайное, более важное, более совершенное, — нет?»
Казалось, что Философа опять загнали в угол, откуда нет выхода. Но было не так, ибо сказал он:
— Чтение, отец Стефан и пресвятые отцы, прекрасное дело: при каждом чтении одного и того же Слова всегда открываешь нечто новое. И потому не должно удивлять то, что отец Стефан, коего душа ленива на новые подвиги и который всегда думает, что с положением, которое он в настоящий миг имеет, он дошел до края, хочет все понять из чтения только. Это нас умиротворяет, ибо это догма; а человек хочет жить в умиротворении. Хочет все объяснить для себя через одно чтение и душой успокоиться, ибо говорит себе: «Се, я прочитал Слово это в десятый раз и не нашел ни слова единого нового, ни буквы единой новой и знаю все, ибо Слово это и в десятый раз одно и то же». Но это не так. Хоть Слово и то же самое и при каждом прочтении состоит из тех же букв и слов, оно каждый раз разное глаголет, потому что значения слов переменчивы. Всегда в этом великолепном и прекрасном мире больше сущностей, чем есть слов для этих сущностей; потому иногда одно и то же слово мы употребляем для двух, а то и для трех сущностей, ибо невозможно создать и запомнить столько слов, сколько есть сущностей на свете Божьем. Разве нужно нам придумывать три разных слова для красного, желтого и зеленого яблока? Мы все три, не так ли, называем яблоками, а другими словами, другими способами указываем на цвет их. Все это значит, что слова не укреплены в значениях своих, не совершенны. Они походят на тела, населенные двумя душами. А такое тело, с двумя или более душами, грешно и несовершенно. Вот потому я, пречестный, больше верю звукам слова и стараюсь их читать, ибо нет звука с двумя или более душами; у тела звука есть только одна душа.