Эта русская

– Анна, это невозможно.

– Отнюдь. Со вчерашней ночи я больше не поэт. Я попросила у профессора Леона ведро и просто сожгла все свои рукописи, все новые стихи, которые еще не печатались и не издавались. Некоторые из них будут опубликованы, этому я уже не могу помешать, но новых стихов не будет.

Ричард был готов ко многому, но не к этому. Мысль о таком ужасе просто не приходила ему в голову. Никто не имеет права ввергать поэта в молчание, не важно, какого поэта. Даже плохая поэзия имеет право на существование, хотя бы для того, чтобы подчеркнуть достоинства хорошей, чтобы заставить хороших поэтов воссиять еще ярче. Впрочем, сказать это вслух сейчас он не мог.

– Вспомни о своем долге перед Россией, – проговорил он. – Россией, где поэт всегда был больше, чем поэт. Поэт в России – глас народа, всех тех, кто лишен права говорить за себя. Ты не можешь от этого отречься.

– Слишком поздно, Ричард.

– Я не позволю тебе отречься.

– Среди прочего я сожгла те стихи, которые читала тогда в институте, ну, ты помнишь. Те, которые, по твоим словам, тебе очень понравились. Совсем, ты сказал, новая манера. Ты сказал, что они довели тебя до слез. Не знаю, что именно ты имел в виду. – В первый и единственный раз голос Анны пресекся. – Но что бы ты ни имел в виду, их больше нет. Слова, что в воздухе утрачены пустом, – добавила она, не вовремя напомнив, чего стоит ее поэтическое дарование.

– Вообще-то они не совсем утрачены. Их записывали на магнитофон. Во время поэтических вечеров всегда ведут запись. Ну, то есть для этого не надо никаких особых указаний. В обычном случае делают шесть копий. Они наверняка уже в институте или скоро там будут. Кроме того, их напечатают, тебе должны прислать гранки. С этим всегда бывает задержка. Но эти стихи не утрачены, можешь не сомневаться.

– А. – Судя по голосу, она расстроилась.

– Ты, конечно, не могла этого знать заранее. А теперь позволь сказать тебе, что ты должна сделать, как только получишь гранки.

– Да откуда, помилуй, они возьмутся? Я никому никаких текстов не давала. Этот ваш профессор Халлет, собственно, их просил, но я позабыла, столько всего навалилось.

– Там есть специальные люди, которые печатают со слуха, они работают очень профессионально, а ты говорила очень отчетливо. Твои слова спасены, любимая. Можешь поправить что захочешь, но не затягивай и отдай мне гранки, как только закончишь.

– Почему такая спешка?

Ричард взглянул на нее, потом отвел глаза и набрал полную грудь воздуха.

– Ну… собственно, я и сам толком не знаю. Разве что потому, что я тоже ученый, как и Тристрам Халлет. И, смею надеяться, литературовед. И как литературовед я привык читать глазами, с печатной страницы, а не воспринимать с голоса. Только так я могу понять и оценить любой текст. Поэтому я ждал возможности увидеть стихи, которые ты тогда декламировала, на бумаге, прежде чем окончательно… Впрочем, все это слишком для меня важно, и кроме того, я уже составил окончательное мнение. Да и вообще, что такое наука о слове? Всего-навсего подспорье. Проводник. Так вот. – Он потянулся к Анне, потом снова сел на свое место. – Я… я очень высоко оцениваю твои стихи, с моей точки зрения, они стоят в одном ряду с лучшей поэзией нашего времени. Они бередят мне душу с тех самых пор, как я в первый раз их услышал. Что бы ты ни писала в будущем, даже если и совсем ничего, как поэт ты состоялась. Но только отдай мне гранки при первой же возможности, прошу тебя, любимая, потому что я хочу прочесть твои стихи глазами и познакомиться с ними поближе.

При этих словах он взял ее за руку.

Анна недоуменно уставилась на него.

– Ты ведь не станешь… – начала она испуганно.

– Нет, не стану. Говорить то, что не считаю истиной, если речь идет о поэзии. Ты сама знаешь.

Не отнимая руки, она кивнула. Больше ничего.

– Половина двенадцатого, – напомнил Ричард.

– Спасибо тебе за то, что разогнал мой страх. Ты, может, заметил, что в последние дни я тебя избегаю, так вот, тому была единственная причина: я боялась услышать от тебя, что я плохой поэт и навсегда останусь плохим поэтом, как бы ни старалась, словно душа, которой уготован ад. А теперь ты освободил меня. Я не знаю, что еще сказать.

– Не говори ничего, просто поцелуй меня.

– Хотя, впрочем, я бы выпила бокал шампанского, – проговорила она, наклоняясь к нему.

Ну, что-что, а уж это здесь точно найдется, подумал про себя Ричард, шагая с ней рядом к дому через залитый солнцем сад. Криспин, с неизменной своей пунктуальностью, дожидался в комнате с книжными полками по стенам, той, где он познакомился с Анной.

– Ричард сказал мне, что я хороший поэт, – сообщила она по-английски, подчеркивая значимость каждого слова.

– Ну ни фига себе, – мрачным голосом отозвался Криспин. Он в последнее время вроде как немного располнел, а в петлице у него красовался какой-то диковинный алый цветочек, служивший, для Ричарда, символом многогранности его жизни и многообразия его забот. Потом Криспин поднялся, чтобы выразить свой восторг. – Замечательно! Великолепно! Какой молодец! – Он прибавил что-то по-немецки, облапил Анну и стиснул руку Ричарда, – Давно бы так… Значит, все в порядке. Более того, есть что отметить.

Ричард улыбнулся ему в ответ:

– Анна не отказалась бы от бокала шампанского. Но, боюсь, она не сможет выразить такую сложную мысль по-английски.

– Прекрасная идея, – Криспин нажал кнопку звонка и глянул на часы. – И очень своевременная. А теперь давай-ка ненадолго удалимся в соседнюю комнату и покончим с официальной частью, ладно? Лучше поздно, чем никогда. Ну, ты понял, о чем я, подмахни наше замечательное воззвание, и я быстренько отошлю его Квентину.

– А-а. Да, конечно.

– Анне мы не станем забивать голову подробностями, верно? – Услышав свое имя, Анна лучезарно улыбнулась и помахала рукой. – Или ты хочешь сделать это при ней?

– Я потом ей все объясню.

– Лучше объясни прямо сейчас Я бы и сам это сделал, но, боюсь, она ничего не поймет.

В дверь постучали, и вошел слуга, Энрик. В отличие от других дворецких, которых Ричарду доводилось видеть в последние годы, Энрик был похож не на футболиста и не на телеведущего, а именно на дворецкого. Пока Криспин отдавал ему распоряжения, Ричард успел переговорить с Анной. За те полминуты, которые потребовались им с Криспином чтобы перейти в соседнюю комнату, он успел лишний раз изумиться гладкости и убедительности – прямо как в кино – той лжи, которая только что прозвучала в саду. Еще он отметил, что его слова смутили Анну гораздо меньше, чем он рассчитывал, – первая действительно осуждающая мысль о ней, а не о ее стихах. В целом он чувствовал сильное облегчение, сродни тому, которое испытываешь, когда узнаешь, что та или иная работа или стипендия досталась не тебе, а другому.

– Вот и ладно, – проговорил Криспин спустя еще полминуты. – И совсем не так страшно, правда?

Он колдовал над своим факсом.

Ричард промолчал.

– Я думал, почему бы нам не пообедать вчетвером у Булстина – заодно решили бы насчет архиепископа и всего прочего. Надеюсь, ты не станешь возражать, если я позову Фредди. Она проникнется к тебе новой любовью, когда узнает о твоей жертве и сообразит, какие эта жертва может иметь последствия, – ну, или я помогу ей уяснить, насколько теперь изменится твоя жизнь. И жизнь еще кое-кого.

Он не назвал Корделию по имени; к этому моменту он уже дал понять, без единого слова, что причины, толкнувшие Ричарда на такой поступок, его, Криспина, не касаются и никогда не будут касаться. И это тоже принесло облегчение, облегчение столь огромное, что никак было не понять, почему от него так явственно веет холодком.

Глава девятнадцатая

Ричард подъехал к дому, который по-прежнему называл своим, и поставил машину на обычное место. Открыв ключом входную дверь, он сразу же прошел в гостиную, в Корделину гостиную, в данный момент просто во всех смыслах Корделину, поскольку сама Корделия находилась именно там. Она сидела не на своем обычном стуле, а на другом, обращенном спинкой к двери, так что с порога Ричард увидел только краешек белого рукава, золотой просверк одного-двух браслетов и повернутую к нему в три четверти белокурую головку, пребывавшую в неподвижности. Зайдя спереди, Ричард обнаружил, что на полированном столике у окна разложена и начата новая головоломка, изображавшая, по всей видимости, некую пасторальную сцену древних времен. Шахматная доска с фигурами, однако, исчезла бесследно, так же как и кроссворд. Впрочем, ими Корделия никогда особо не увлекалась.