Пабло Пикассо

Однажды на выставку заходит молодой человек, им движет чисто профессиональный интерес: он немного занимается критикой и к тому же служит секретарем у одного адвоката-филантропа, который как раз занимается организацией в Малом Дворце выставки под названием «Детство в любом возрасте». Молодой человек восхищен. Его инстинкт, инстинкт человека проницательного, говорит ему, что молодой художник обладает исключительной силой, хотя и теряется еще иногда в заимствованиях. Поскольку Пикассо в тот момент на выставке не было, он нацарапал на своей визитке нескольких слов, выразив восхищение творчеством Пабло. Жест весьма банальный, но имел он неожиданные последствия. Пикассо не знает еще, что такое одномоментный энтузиазм, он понимает, что богатство его дарования может оттолкнута людей слишком осторожных, поэтому эти несколько слов приобретают для него особое значение.

На первый взгляд, ничто не предвещает встречу Пикассо с Максом Жакобом, напротив, все обстоятельства вроде бы говорят о том, что их ничто не может объединить. Молодой Пабло приехал из страны, где весьма распространен инстинктивный антисемитизм, поэтому Макс Жакоб был, несомненно, первым евреем, встретившимся на его пути. В сравнении с этим основным моментом, который должен был бы отдалить их друг от друга, тот факт, что Пикассо пока еще толком не научился говорить по-французски, а Макс Жакоб не знал ни слова по-испански, был самой незначительной помехой их дружбе. Пикассо вышел из нормальной буржуазной семьи, у него было определившееся призвание, признанное его родственниками, он был настоящим сыном страны, в которой вырос, и твердо стоял на ногах. Макс Жакоб тоже очень привязан был к Нижней Бретани и к ее серому небу, но когда он возвращался в своей родной город Кимпер, его близкие, по его словам, просто терпели его присутствие, а люди, с которыми он там встречался, казались ему карикатурной массовкой из спектакля, где ему самому не было места.

В Париже он существовал на периферии своей семьи, его приглашали на семейные обеды, но он считался бедным родственником. Приглашения эти он, впрочем, принимал весьма небрежно, что обижало приглашавших. Призвание свое он носил в себе, как и множество тайных ран, тщательно скрываемых от окружающих. Молодой Пабло, вопреки своему пылкому мужскому темпераменту и бьющей через край тяге к творчеству, сохранял врожденное душевное равновесие, свой неутомимый сексуальный аппетит он утолял с тем же самым пылом, с которым предавался творчеству. Макс Жакоб, познав несчастную страсть, прибавил к угнетавшим его заботам еще и неотступные мысли о любви, мысли эти были настойчивыми и волнующими. Свои сексуальные потребности он утолял тайно, пользуясь случайными встречами. Пикассо был полностью уверен в себе, и это обстоятельство позволяло ему без опаски заглядывать в пропасть, при этом двигало им только любопытство. Макс Жакоб был, по его собственным словам, «натурой рыхлой и приспосабливающейся». Он был старше Пикассо на шесть лет, но оставался гораздо более уязвимым из-за постоянного чувства тревоги и возбуждения, в котором он жил; он и боялся любви, и жаждал ее; он был горд, но его легко было унизить; он способен был без всякого перехода из робкого сделаться надменным; искал забвения в наркотиках и уверенности в мистицизме.

Однако же Пикассо и Макс Жакоб имели некоторые общие черты, восторжествовавшие над разницей в их происхождении и характерах; они оба обладали острым чутьем на качество — как людей, так и картин, а также (это особенно проявлялось у Пикассо) — инстинктивной тягой ко всему, что могло быть полезным их творчеству.

Итак, в ответ на несколько слов, нацарапанных на визитной карточке, Макс Жакоб получает письмо от Педро Маниака, единственного испанца из окружения Пикассо, умеющего более или менее говорить по-французски. Маниак просит его зайти в мастерскую на бульваре Клиши. Встреча могла бы и не состояться, будь у Жакоба немного меньше энтузиазма, немного меньше инстинкта и окажись приглашенный более загруженным. Но Макс Жакоб явился точно в назначенное время.

Он и Пикассо внимательно рассмотрели друг друга и, поскольку лишены были возможности поговорить, просто несколько раз пожали друг другу руки, вложив в этот жест все, что каждый из них хотел выразить. Макс Жакоб принялся разглядывать загромождавшие комнату полотна. Ему объясняют, что Пикассо рисует одну-две картины каждый день (или каждую ночь); для него это нечто вроде исследования незнакомого ему мира, границы которого неопределенны. Наступает вечер. Друзья Пикассо со свойственной испанцам непринужденностью приходят в его мастерскую, приходят, чтобы там остаться. Все они находятся в одинаково стесненных обстоятельствах, но их очень волнует, что могут подумать о них те, кто не нуждается так, как они. Компания удерживает Жакоба, прося его остаться и поужинать вместе с ними. Вернее, попробовать наесться тем, что Бог послал. Кто-то принимается варить фасоль. Стульев нет, поэтому все садятся на пол. По кругу пускают зеленый пористый кувшин с длинным носиком, Пикассо тут же обучает Макса пить из него. Этот кувшин потом будет фигурировать на многих картинах Пикассо. Поскольку словесный контакт между литератором и всеми этими испанцами, знающими по-французски всего несколько слов, затруднен, а все пришли к выводу, что друг другу нравятся, то испанцы затягивают песню. Голос единственного в компании француза и голоса иностранцев в полном согласии выводят песни Бетховена и мелодии из его симфоний Пикассо с музыкой не в ладах, поэтому он молчит, разглядывая своих старых друзей и нового знакомого. Он доволен.

Макс Жакоб сохранил самое радужное воспоминание об этой встрече с молодым испанцем. «Он был очень красив, — вспомнит Макс впоследствии, — лицо цвета слоновой кости, совсем без морщинок, на лице этом блестели глаза, они были у него тогда гораздо больше, чем сегодня, а волосы — цвета воронова крыла».

На следующий день Пикассо отправился в гости к Жакобу, естественно, в сопровождении своих испанских друзей и Маниака, который должен был служить переводчиком. Макс Жакоб жил в комнатушке на набережной Цветов. У комнаты — нищенский вид, однако на стенах висят литографии Домье и Гаварни, в то время они стоили дешево, а также рисунки Эпиналя, — Макс Жакоб первым начал их коллекционировать. Поздно вечером испанские друзья удаляются, Маниак засыпает в кресле, Пикассо и Жакоб продолжают беседу с помощью жестов и улыбок, время от времени вставляя в «разговор» словечко-другое. О человеке, с которым он познакомился лишь накануне, Пикассо знает только, что он и поэт, а к поэтам, людям, умеющим из слов извлекать музыку чувств, Пабло всегда испытывал глубочайшее почтение. Слово «поэт» всегда будет звучать для него, как титул избранных. И с этими ремесленниками слова он всегда будет чувствовать себя лучше, чем со своими собратьями — художниками. Он просит Макса Жакоба почитать ему свои стихи, просьба звучит несколько абсурдно: это все равно что просить музыканта сыграть для глухого. Однако ни Пабло, ни Макс не видят в этом ничего странного. Всю ночь Макс читает Пабло свои стихи, все, даже те, которые он еще никому не показывал, а рядом, в кресле, посапывает Маниак.

На рассвете, когда уже немного рассеялось очарование этого неожиданного взаимопонимания, Жакоб должен был спросить себя, что Пикассо мог понять из того, что ему прочли. Немного, это уж точно. Даже если бы он знал французский гораздо лучше, то и тогда он вряд ли смог бы оценить новизну этой молодой поэзии, которая так долго никого не интересовала. Тем не менее, как это ни странно, когда на рассвете они, наконец, расстаются, Макс испытывает «уверенность в своих творческих возможностях», как он скажет позже. Ведь Пикассо, ничего почти не понимая, слушал его с напряженным вниманием; Макс поверил ему больше, чем самому себе. Он настолько признателен своему новому другу, что хочет доказать ему свою благодарность. Пикассо понравилась гравюра Дюрера, висевшая в комнате Жакоб. По всей видимости, это было самое дорогое достояние Макса, и Макс тут же дарит ему эту гравюру, а также все остальные гравюры, литографии и картины, которые у него есть. Это благодарность бедняка бедняку.