Чья-то любимая

– Ты бы могла мгновенно обзавестись приятелем, если только тебе этого действительно хочется, – сказал я. – Ведь ты одна из тех самых женщин, которых мужчины в Голливуде домогаются больше всего.

Мои слова Джилл проигнорировала.

– Я была бы абсолютно счастлива от поездки в Нью-Йорк, если бы только сумела сделать так, чтобы ты остановился у меня, – сказала она. – Но, конечно, так не получится, потому что мне, наверняка, придется участвовать в каком-нибудь конкурсе. И уж, конечно, совсем не в моем характере просить тебя на целую неделю воздержаться от твоих дебютанточек.

– Ну, хватит, прекрати, – сказал я. – Дебютанточки тоже люди.

– Прошу прощения, – сказала Джилл. – Не сомневаюсь, ты прав. Если кто-то в этом хоть что-то понимает, то уж это, наверняка, именно ты. – Джилл произнесла это отнюдь не милым тоном. На самом деле у ее фразы был такой оттенок, который просто не мог меня не задеть.

– Не говори со мною таким тоном, – сказал я. – Чего ты от меня хочешь? Я далеко не такой образец для подражания, как ты. Это ты трахаешься так добропорядочно, что даже в самую простую поездку не можешь поехать без того, чтобы не забивать себе голову всякой ерундой – а вдруг да какой-нибудь осел подумает о тебе плохо, если у тебя не будет приятеля, с кем переспать. Почему ты всегда стараешься делать именно то, чего от тебя, по-твоему, все ждут?

– Вероятно, потому что знаю – я никогда этого сделать не смогу, – сказала Джилл. Теперь ее глаза посветлели, а за минуту до этого в них промелькнула мрачная враждебность.

– У тебя какие-то перевернутые взгляды на жизнь, – сказал я. – Никого, к чертовой матери, не должно касаться, что ты делаешь. Неужели тебя действительно беспокоит, что думают люди о твоей интимной жизни? Ну, если тебя это и впрямь беспокоит, то тогда ты идешь неверным путем. Для многообещающих молодых женщин-режиссеров единственно подходящими возлюбленными могут быть только звезды рока, политики, президенты киностудии и французские фотографы. Делай свой выбор и принимайся за дело!

Язык у меня острый и злой, но и у Джилл он подвешен не хуже.

Глаза Джилл снова потемнели от злости.

– Возможно, я выберу Престона Сиблея, – сказала она. – Он возглавляет киностудию. А если я подцеплю его, то тогда, может быть, тебе придется еще на несколько недель заняться его женой.

Она встала со скамейки и направилась через Сансет в сторону холмов. Я тоже поднялся и пошел за нею следом. Там наверху был ее дом, и мой – тоже. Квартала на два Джилл опередила меня, а потом поднялась по кривой дорожке и скрылась из виду. Я пошел к ее небольшому бунгало из четырех комнат, в котором она жила последние несколько лет. Джилл сидела на розовых ступеньках своего дома. Лицо у нее было красным, но никаких слез я на нем не заметил.

– Я вел себя безобразно, – сказал я. – Да к тому же в день Святой субботы. Я считаю, что ты заслуживаешь морального возмещения и предлагаю вместе позавтракать.

– Заткнись, – сказала Джилл. – Лучше пошли в дом.

Как только я шагнул во двор ее бунгало, мимо меня пронесся на скейтборде какой-то малыш. Он мчался на бешеной скорости, и если бы наскочил на меня, мы бы оба превратились в арахисовое масло. Малыш был такой волосатый, что не будь на нем ярких подтяжек, я бы подумал, что на скейтборде несется какая-то светлая овчарка. Потом вниз по улице прогрохотали трое велосипедистов со стиснутыми зубами. Определить, какого они пола, было невозможно – я увидел только их зубы. Голливуд просыпался, хотя мне в этот час больше всего хотелось вздремнуть.

Я вошел в дом и прилег на большую белую плетеную кушетку. Она почти целиком занимала одну из стен в маленькой гостиной Джилл. Вскоре я проснулся и увидел, что в другом углу комнаты находится Джилл. Она сидела на синей подушке и тихо говорила по телефону. Вся комната была наполнена солнечным светом. Это было единственное просторное помещение во всем доме, и поначалу предполагалось, что здесь будет столовая, но Джилл устроила тут свою студию. Она поставила сюда чертежную доску, а на стеллажах под большими окнами аккуратно разложила связки журналов, книги, свои этюды и сценарии. На маленьком тиковом кофейном столике стояла бутылка «кровавой Мери». Я бы мог без труда дотянуться до нее рукой. А рядом с бутылкой лежал большой пучок сельдерея. До чего предусмотрительная женщина! Я тоже продемонстрировал предусмотрительность и стал как можно громче этот сельдерей жевать. Для меня это был единственный способ удержаться от желания подслушать, о чем говорит Джилл по телефону. Учитывая только что допущенную мною грубость, подобная попытка с моей стороны выглядела вполне уместной.

Я так подло поступил с Джилл потому, что не мог позволить себе никакой подлости по отношению к Пейдж Сиблей, жене Престона Сиблея-третьего. Пейдж только что почти закончила курс обучения в колледже Джо Перси. Она изучала тему «Реальная жизнь», и вскоре должна была туда вернуться, чтобы пройти курс по теме «Красивая личность». «Реальную жизнь» вроде бы продолжать не собиралась, и именно это главным образом и объясняло мое горячее желание сопровождать Джилл в Нью-Йорк. Престон Сиблей собирался в Нью-Йорк на фестиваль, хотя его картины заявлены не были. Фестиваль просто был предлогом для поездки на восток, а для Престона вполне годился любой предлог.

В то же время вряд ли бы Престон стал уговаривать Пейдж поехать вместе с ним в Нью-Йорк, потому что там жил ее любовник, который был у нее до меня. Это был один из самых лучших художников Америки, и, как и я, намного старше Пейдж. А Пейдж было всего двадцать пять и была она огненно-рыжая.

До того как Пейдж вышла замуж за Престона и переехала в Лос-Анджелес, ее волосы такими рыже-коричневыми не были. Но теперь у них появился тот золотой оттенок, против которого просто невозможно устоять. Такой цвет волос можно встретить только у тех женщин, которым посчастливилось обитать на крохотной территории земной поверхности, расположенной между Уильширским бульваром и отелем «Бель-Эйр». В определенные сезоны отдельные личности с таким экстраординарным оттенком волос могут иногда появиться даже в столь отдаленных местах, как Вествуд или даже Санта-Моника. Однако эти образцы будут отнюдь не самыми лучшими. Любое совершенство, будь то ножки, плечи, верхняя часть руки или же диафрагма, обычно встречается исключительно у тех, кто живет в вышеупомянутом замкнутом регионе. В других же местах цвет волос скоро становится слишком светлым и наводит на размышления о завтраках, состоящих исключительно из зерен пшеницы, и о чрезмерной заботе о здоровье. А в других случаях этот цвет становится слишком темным, что указывает на сверхувлечение пляжем.

Пейдж жила примерно в четырехстах ярдах от отеля «Бель-Эйр», и кожа у нее была такая, какую только можно всем пожелать, если говорить о женской коже. Если бы ум у Пейдж был столь же прекрасным, как ее кожа, то ее помыслы никогда бы не знали предела. Но я ничуть не хочу принижать ее ум: он у Пейдж был вполне приличный. Разумеется, месяцев эдак через шесть ее ум начисто опустошил мой собственный.

Однако этот ее ум не мог претендовать на конкуренцию с ее кожей. Пейдж была своего рода Эйнштейном среди всех золотистых шатенок. А мне просто повезло видеть ее столько, сколько мне хотелось.

Престон Сиблей ничего про меня не знал, а если бы узнал, ему было бы очень трудно в это поверить. Но он знал про ее любовника-художника, который жил в верхнем районе на Вестсайд. Женитьба не принесла Престону радости. Он относился к той категории продюсеров, которые никак не хотят поверить в то, что интерес, вызываемый ими у их жен, вполне естественно может быть вызван в равной мере и любым другим художником, даже если он очень дряхлый, омерзительный и бесчестный. Совершенно очевидно, что такая женщина, как Пейдж, отдала бы свое предпочтение не большому администратору, а художнику. Так размышлял и Престон, и вероятно, был потрясен до мозга костей, когда Пейдж порвала со своим художником и вышла замуж именно за него. Престон был милым и славным, но если бы ему попытались объяснить, что инстинкты умной женщины не меняются и остаются консервативными, он бы этому ни за что не поверил.