Кумир

Она вытащила из шкафа сухое платье, обернула полотенцем мокрые волосы, подошла к двери в подвал и щелкнула выключателем. Мгновение она колебалась, глядя на бетонный пол внизу. Но медлить было нельзя.

Салли помчалась по ступенькам мимо лежавшего на полу тела, закатанного в одеяло. Она намеревалась заняться этим с утра, но позвонил Терри и попросил поработать над его речью. А теперь журналисты и полиция будут у нее не позже чем через час. И надо успеть замести следы, чтобы выкинуть это из головы.

Салли схватилась за ручку старого, еще йельских времен, сундука, что стоял в темноте под лестницей, весь в паутине. Он был тяжелый, металлические углы его скрежетали по бетону, когда она тащила его на свет. Толстый слой пыли на крышке скрывал имя, которое она написала на ней,— это было сто лет и сто жизней тому назад. Старый накладной замок заржавел, а ключ давно потерян.

Она взяла с полки молоток, шарахнула по замку, еще и еще. Но он держался. Наконец Салли схватила молоток обеими руками и ударила что было сил. Замок подскочил и открылся. Тяжелый запах, поднявшийся из сундука, окутал ее, как мрачное вздыбленное море.

Внутри он был заплесневелый — гнилой и зловонный. От него исходили пары грязи и разложения, праха, папоротника и полынной горечи. Это был запах джунглей вдоль Рио-Коко, тот самый запах смерти, что поджидал ее все эти годы. Но он показался ей благовонием.

Она упала на колени, словно в молитве, и ее руки скользнули по грубой ткани куртки защитного цвета. Салли ощутила ее осклизлость и ветхость. Она стояла на коленях, опустив голову, а руки ее, казалось, касались притягательной тайны джунглей.

Там, наверху, непрерывно звонил телефон. Ветер колошматил в ставни, дождь колотил по крыше. Но тут, глубоко в подвале, она сжала обеими руками грубую ткань, и воспоминания вспыхнули с новой силой.

Она увидела себя снова молодой сестрой милосердия, невинной и светлой, только что приехавшей в Гондурас. С потрескавшимися ногтями. С озабоченным лицом в веснушках. А из джунглей с шипением шли испарения. Она видела себя принимающей роды, а потом укладывающей младенцев в крохотные могилки. Она видела жестокую армию, посылающую из зарослей смерть. Она видела безликих гринго в белых рубашках с короткими рукавами и брюках-хаки, что несли разруху бедным, неграмотным крестьянам — кампесинос.

Там, в ее сундуке, похороненные среди принадлежностей для маскировки, ремней, коробок с патронами и оружия… там были заключены воспоминания, не занимавшие места, но сейчас они словно ожили, вывалились наружу, корчились, извивались и бились об пол.

В 1971 году, когда Салли возвращалась после первой случайной встречи с Фонсекой в Кабо-Грасиас-а-Диас, Рольфу Петерсену велели найти ее и выяснить, что же она знает. Они хотели потрясти ее, разобраться, не будет ли от нее пользы в их борьбе с сандинистской революцией. Она была Ла Путита — Малышка, и потому они с неприкрытым цинизмом подослали к ней высокого белокурого мужчину с мускулистыми руками и грудью.

Но когда утром он сошел с грязного речного парохода на шаткую дощато-бамбуковую пристань Санта-Амелии, она узнала его. Он был из тех, кто сидел когда-то в офисе посла в Тегусигальпе, сидел и слушал ее речи, полные трогательного протеста против убийств в Лагримасе. А теперь, стоя на пристани, босой, в голубых джинсах, голый до пояса, перекинув рюкзак через плечо, он вполне мог показаться добровольцем Корпуса мира. Но он им не был. Неулыбчивые глаза убийцы. Она ни секунды не сомневалась. В первую же ночь она уложила его к себе в постель, выжала досуха и принялась осуществлять свой замысел — приручить его. С Фонсекой она прошла хорошую школу — пустой сосуд легко заполнить.

Всю зиму она пленяла его колдовским обаянием своего тела. Пока наконец не покорила его. Он сидел на пороге ее хижины, горбясь под пончо, и смотрел, как она трудилась среди бедняков: принимала роды у женщин, едва оторвав их от тяжкой работы, выхаживала горячечных младенцев, дезинфицировала гнойные раны. Шел серый дождь, а он все сидел на корточках в дверях ее хижины, пока она накладывала швы на раны от мачете, перевязывала гонорейные язвы, колола пенициллин и отрезала гангренозные пальцы ног.

А весной, когда после отчаянных схваток с сомосовцами потрепанные люди Фонсеки из СФНО потянулись через никарагуанскую границу, она оказывала им первую помощь, исцеляла их раны. А он молча сидел на лавочке у двери с огромным красным плакатом Хо Ши Мина на стене у себя за спиной.

Летом, после налета гондурасской армии на Санта-Амелию, они уже вместе боролись на стороне кампесинос.

Она помнила, как всю летнюю ночь напролет, в гнетущем мраке не смела сомкнуть глаз, вслушиваясь в темноту. Хруст ветки, кашель, булькающая под ботинками вода — это враг шел через джунгли. А когда пришел, воздух наполнился горячим свинцом и воплями.

Они убивали, потом предавались любви, словно это было для них живительным целебным бальзамом. Затем он ушел к людям, за которыми охотились. А она вернулась домой, чтобы найти способ, как повернуть войну в пользу гонимых.

Прошли годы. Время летело, играя в свои маленькие смертельные игры, меняя местами добро и зло. Мир изменился, и, когда они снова встретились в 1976 году, она оказалась приманкой для Фонсеки. Чтобы заманить его в смерть. А убийцей был Рольф Петерсен.

Какая милая ирония! Месяц назад она узнала, что Рамирес послал Рольфа Петерсена жестоко расправиться с Мартинесом ради Терри Фэллона. Какая милая ирония встретить его в "Холидей Инн" к югу от Балтимора, вновь почувствовать на себе его тело во мраке, слушать, как он стонет, сопит и, обессилев, затихает. И все это время, пока они вместе строили планы, как ранить Терри Фэллона и убить Мартинеса, она жила в предвкушении мести за то, как он обошелся тогда с Фонсекой.

— Ты можешь это сделать? — спросила она в "Холидей Инн".

— Конечно.

— Его ты не убьешь. Только ранишь.

— Мартинеса?

— Нет, Мартинес должен умереть. Я говорю о Фэллоне.

— Он твой любовник?

— Нет.

— Малышка, я не верю тебе.

— Хорошо, да, он мой любовник.

— Тянет на сотню тысяч.

— Ранить его?

— Нет. Не убить его.

И круг замкнулся.

Все было устроено превосходно: рана, речь, дураки, посланные выследить его, Петерсена. Все попытки, что предпринимало правительство, все, казалось, было сделано лишь для того, чтобы неукротимая волна вынесла. Терри Фэллона из сената, пронесла мимо вице-президентства и на головокружительной скорости с грохотом внесла прямо в Белый дом, дав ему в руки неограниченную власть. Вся страна была у их ног. А уж в Белом доме она бы показала этим трусам, как надо вести войну.

Она винила себя за Росса. Он-то был ни в чем не повинен. Он смертельно рисковал, но не смог ухватиться даже за кончик нити. Ее колдовское тело загипнотизировало его, как и всех мужчин, кто действительно ее любил. Только у Фэллона был иммунитет. Теперь она знала — почему. Никогда он не любил ее, никогда так, как Росс, Фонсека, Картер или Петерсен.

И Фэллон никогда не был ее любовью. Он был ее наваждением. Сейчас она поняла — почему: она могла вести его за собой, но никогда не могла проникнуть в душу этого человека. Он же любил только себя самого. И страсть у него была только одна — власть. Его холодность рождала в ней чувства темные, как ночь, неподвластные, как огонь.

Она взяла длинный сверток в полиэтиленовом мешке и сидела, покачивая его на руках и вспоминая. Как сейчас она сожалела о Россе. Как тосковала без него. Но не обмануть его она не могла, иначе она бы сроду не узнала, что Манкузо поехал в Балтимор. У нее бы не хватило тогда времени вызвать по телефону группу захвата, сообщив, что вооруженный террорист утром собрался напасть на аэропорт Фрэндшип. И если бы она не наняла латиноамериканцев, чтобы убить Росса, Росс мог бы ее разоблачить.

И все же. Все же ей было за него больно. Но она стряхнула боль.

Она ругала себя за Манкузо. Не должна была она позволять еще раз использовать себя в качестве приманки. Его кажущееся неведение обмануло ее. А он вовлек ее в грязное преступление. Ей следовало убрать его с пути, но он не пошел с ней после похорон Росса.