Страница 4 из 105
— Мария Алексеевна, можно к вам?
Соседка не отозвалась, и он, приоткрыв дверь, просунул голову вонутрь.
Пахло, как пахнет только в комнатах больных стариков. Старуха лежала на постели, навалив на себя кучу старых пальто. Из-под кучи свешивалась высохшая кисть. На столе стояла тарелка с застывшей кашей. Максимов принес ее вчера утром, значит, бабка с тех пор ничего не ела.
Он бесшумно вошел и склонился над заострившимся восковым лицом, прислушался к мерному, без всхлипов, дыханию.
«Слава богу! Пусть проспится. Встанет, разогреет кашу. Может еще день и протянет».
Мало кого из жильцов грела мысль поучаствовать в разборках, связанных с бабкиной смертью, пусть и трижды проишедшей от естественных причин. Бабку негласно опекали всей густонаселенной квартирой.
Подумав немного, Максимов вытащил из кармана продуктовые карточки на следующий месяц, сунул под тарелку и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
В коридоре висел такой же стариковски болезненный духан, отягощенный ароматами кухни и санузла. Из комнат, сквозь фанерные стены, укрепленные обоями, доносились по-утреннему сволочные голоса соседей. Наружу из клетушек еще никто не выполз, но, судя по нарастающим оборотам бытовых ссор, скрипу кроватей и топоту отечных ног, вот-вот должна была хлынуть тараканья лавина обитателей коммуналки.
Становиться свидетелем утренней свары у санузла Максимову не улыбалось. Повозившись с заедающим замком, на всякий случай глянул в глазок, распахнул дверь и выскочил на лестницу.
Лифт давно застрял между пятым и шестым этажами, и жильцы привыкли ходить пешком, как вольно или невольно привыкали ко всему.
Он пронесся вниз, сквозь миазмы гниющего, вечно забитого мусоропровода, по загаженной лестнице, стараясь не попадать в непросыхающие лужи мочи, пнул дверь и с облегчением глотнул свежий утренний воздух.
Ночные страхи были позади. Начинался новый день. Он обошел нахохлившуюся под дождем очередь молодых мамаш с разнокалиберными кастрюльками в руках. У самой кухни запах был просто невыносим.
«Как они только стоят? И лица у всех, бог ты мой! „Женщины русских селений.“ Нашли время рожать!»
Большинство мамешек было из того попсового времени: яркие краски легких тряпочек, животики с пирсингом, журналы «Космополитан» и «Кул Герл», днем — лизинг-инжиниринг-маркетинг вполсилы, после работы — шейпинг и шопинг, и ночные клубы до утра; беспроблемный секс и первые проблемы с наркотиками. Им было лет пятнадцать-семнадцать, когда грохнула Катастрофа. Серийный выход из строя объектов энергетики погасил яркие ночные огни, а огненный смерч аварий смел подчистую всю промышленную инфраструктуру. Удушливый химический смог доконичил дело. Вспыхнувшую волну насилия задавили жутким террором.
Началась новая, страшная и незнакомая жизнь. И в этой «жизни после смерти» им пришлось рожать. Потому что, несмотря на научный прогресс, выводить детей в пробирках так и не научились. А кого может родить бывшая нимфетка ночных клубов или загнанная, как лошадь, офис-герл? И от кого ей рожать? От мальчиков поколения «next» к тридцати годам оставалась лишь потасканная оболочка, а внутри — вся медицинская энциклопедия и таблица Менделеева.
Однако, природа брала свое. Бабы, как и положено им на Руси, рожали, несмотря ни на что. Обрадовавшаяся этой аномалии официальная пропаганда бурно врала про «стабилизировавшийся демографический спад и явные признаки наметившегося роста». Но достаточно было посмотреть на детей, чтобы понять, что никакого роста не будет. Поколение «next» породило поколение «end».
За машиной резервист лет пятидесяти, краснорожий, с обросшими рыжей щетиной щеками, самозабвенно, с хряком, колол дрова. Ему с родословной повезло. Ширококостный, мясистый, крепко сбитый. Явно из деревенских.
Полюбовавшись на его работу положенное время, Максимов завел вежливый разговор, в результате которого у Максимова оказалась полная миска горячей каши, увенчанная куском тушенки, и огромный ломоть хлеба, а в карман дядьки перекочевала пачка сигарет «Винстон». Цена им была две карточки на мясопродукты. Которые еще надо было где-то отоварить, предъявив кучу сопроводительных бумажек. Так что, обмен вышел вполне равноценным.
Максимов устроился на подножке машины. Миска приятно грела колени. Ел медленно, глотая обжигающую кашу, успевая с набитым ртом поддерживать разговор — приходилось отрабатывать харч.
— Че бездельничаешь, а? Поди, призывной. — Дядька решил по такому мелкому поводу работы не прерывать; говорил между ударами, небрежно бросая слова.
— Отпризывался. По разнарядке картошку лопатил. Все выкопали — и по домам.
— Ага, продотрядовец, значит. Это дело. А то жрать все горазды, а в поле не выгонишь. И-эх! — Он вогнал лезвие в крючковатое полено, оно хрустнуло, и две половинки, мелькнув белым нутром, отлетели в стороны. — Во как, твою Люсю! Слыхал, че товарищ Старостин сказал? «В России кормит только труд», во!
— Он много чего сказал. — Максимов набил рот обжигающей кашей.
— Зато правду! Всю страну, суки, по карманам распихать хотели. Благо дело, нашелся мужик, навел порядок.
«Ага! Конечно, порядок! Сидел бы ты в деревне, доярок лапал, а так подфартило, маши себе топором при кухне, да еще в Москве! Спасибо отцу родному, спасителю Отечества», — подумал Максимов.
— Я, вообще-то, подумал из этих ты … Не в розыске?
— Нет, братан, чистый я. И хвостов нет. Могу бумаги показать.
Он пошевелился, как будто действительно решил полезть в карман за документами. — «Началось! „Бдительность — оружие воина“. Рубил бы ты лучше дрова!»
— Ладно, сиди уж! — Мужик сапогом отбросил в кучу очередное расколотое полено. — А в деревне понравилось?
— Конечно. Воздух чистый, тишина. Самогон — просто класс! Так и жил бы всю жизнь!
— То-то и оно, — с грусть выдохнул мужик, явно задетый за живое.
В хаосе кризиса ничего лучше не придумали, как вспомнить хорошо забытое старое. Творчески перосмыслив наследие товарища Троцкого, возродили «трудовые армии». Принудительный полукаторжный труд приказали считать высшим проявлением патриотизма. У кого еще сохранились иллюзии рыночной экономиики говорили об опыте Рузвельта, бросившим армию безработных на строительство дорог и тем самым вытащившего Америку из «Великой депрессии» тридцатых годов ХХ века. Большинство же на геннетическом уровне помнили трудовой энтузиазм первых пятилеток. Да и за годы «реформ» вкалывать почти за даром еще не разучились.
Если на производствах требовался более-менее квалифицированный труд, то в «продотряды» сгоняли всякий сброд и под конвоем этапировали на поля. Расчет и обсчет велся на «трудодни». По окончанию сезонных работ «трудодни» множились на норму выработки, делились на штрафы, из остатка вычитались расходы на содержание и добровольные пожертвования в Государственный фонд «Возрождение». В результате каббалистических вычислений «продотрядовец» получал пару мешков провизии, продуктовые карточки «трудовой категории» и справку для прописки по постоянному месту жительства.
«Продоотряд», в который забрили Максимова, пахал под Ярославлем. Когда работы подходили к концу, пошел слух, что перебросят на строительство коровников. Домой отпускать не будут. Такой расклад Максимову не светил, кровь из носу нужно было проникнуть в Москву до холодов.
Но просто ударится в бега было глупо. Все равно нашли бы и влепили года два тех же работ, но уже с приставкой «исправительные». То есть под конвоем и даром. В продотряде платили гроши, но можно было пить, гулять, драться, но не до смерти, короче, отдыхать в полный рост после выполнения дневной нормы. Но из лагеря — ни ногой. Дезертиров ловили, судили товарищеским судом, выступавшие получали недельный отпуск, поэтому отбоя не было от желающих заклеймить позором беглеца, и торжественно отправляли в соседний ИТЛ.
Максимов месячной пахотой на раскисших полях заметал следы. «Липовые» документы с печатью лагеря приобретали силу, по ним можно было протянуть минимум полгода, если не нарываться на крупные неприятности. Он считал, что пролежал на грунте достаточно, чтобы всплыть с новыми документами, и пахать «на хозяина» еще неизвестно сколько не входило в его планы.