Шелепин

В последний раз предоставили слово Хрущеву. Он был подавлен. Говорил:

– Я рад за президиум, что он такой зрелый. Все, что сейчас делается, это победа нашей партии. Я уйду и драться с вами не стану – идеология и основа у нас с вами одна. Я понимаю, что это моя последняя политическая речь – лебединая песня. На пленуме я выступать не буду, но хотел бы обратиться к пленуму с просьбой.

Ему отказали. На глазах у Хрущева появились слезы:

– Напишите заявление о моем уходе, о моей отставке, я его подпишу. Я полагаюсь на вас в этом вопросе. Скажите, где мне жить. Если нужно, я уеду из Москвы.

Кто-то откликнулся:

– Зачем это делать? Не нужно.

– Если у вас пойдут дела хорошо, – сказал Хрущев, – я буду только радоваться и следить за сообщениями газет. Спасибо за совместную работу, за критику.

От имени Хрущева Гришин и Ильичев составили заявление:

«ЦК КПСС

Товарищи члены ЦК КПСС, кандидаты в члены ЦК КПСС, члены Центральной ревизионной комиссии КПСС!

В связи с преклонным возрастом и учитывая состояние моего здоровья, прошу ЦК КПСС удовлетворить мою просьбу об освобождении меня от обязанностей первого секретаря ЦК КПСС, члена президиума ЦК КПСС и председателя Совета министров СССР.

По изложенным выше причинам я не могу исполнять ныне возложенные на меня обязанности.

Обещаю Центральному комитету КПСС посвятить остаток своей жизни и сил работе на благо партии, советского народа, на благо построения коммунизма».

Никита Сергеевич поставил свою подпись.

В тот же день в шесть вечера в Свердловском зале Кремля созвали пленум ЦК. С докладом выступил секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов, который зачитал заранее подготовленное обвинительное заключение по делу Хрущева. Решили прений не открывать – чтобы не давать слова Хрущеву. Никто из членов Центрального комитета и не попросил слова. Единодушно освободили Хрущева от его должностей.

На пост первого секретаря предложили Брежнева. Председателем Совета министров рекомендовали Алексея Николаевича Косыгина, который последние четыре года был одним из двух первых заместителей Хрущева в правительстве.

14 октября, в течение всего дня, никто новому руководителю радио и телевидения Месяцеву не позвонил. Он пытался узнать, что происходит на Старой площади, но в руководящих кабинетах никого не обнаружил. Вторую ночь он тоже провел на рабочем месте. Только утром позвонили из ЦК и сказали, что посылают указ о назначении Месяцева председателем Госкомитета по радиовещанию и телевидению.

В семь вечера его принял Брежнев.

В кабинете нового первого секретаря ЦК КПСС было многолюдно. Помимо Месяцева присутствовал недавний руководитель идеологического отдела ЦК Владимир Ильич Степаков, которого отправили руководить «Известиями». Все говорили свободно и раскованно. Брежнев держался дружелюбно, просил не стесняться и в случае необходимости звонить ему… Месяцева на ближайшем съезде партии избрали кандидатом в члены ЦК, сделали депутатом Верховного Совета.

Александр Шелепин вспоминал позднее, что после пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, все члены президиума ЦК собрались с ним попрощаться. Все стояли. Никита Сергеевич подходил к каждому, пожимал руку. Когда подошел к Шелепину, вдруг сказал:

– Поверьте, что с вами они поступят еще хуже, чем со мной…

Шелепин тогда, наверное, только усмехнулся. Но Никита Сергеевич не ошибся.

Сам он никак не мог оправиться от удара. Бывший помощник Хрущева по идеологии Владимир Лебедев рассказывал Твардовскому:

«Первое время Никита Сергеевич очень переживал, просто плакал горючими слезами, постепенно только утих и, может быть, смирился. Все это было полнейшей неожиданностью».

По словам Рады Никитичны, Хрущев ожидал худшего. На даче метался по дорожкам, предполагал, что его могут арестовать или сослать.

Александра Твардовского вместе с другими редакторами пригласили в ЦК, и ведавший литературой Дмитрий Алексеевич Поликарпов рассказал, как снимали Хрущева.

Твардовский записал в дневнике:

«Ни тогда, ни теперь никто ничего не спрашивал у народа, даже у партии. Все решается группой в десяток человек, а затем выносится в круглый зал, происходит привычно-автоматическое голосование („прения будем открывать?“ – было спрошено и теперь для проформы).

То, что устранение его проведено его же методом, «внутренним оформлением», без обсуждения, без объяснения народу истинных причин, под стыдливым и натянутым «собственным желанием» – это не сулит ничего доброго…

Та же сила, что подняла его на вершину власти, та самая, с помощью которой он устранил даже такое на своем пути препятствие, как Молотов и другие, – она же теперь и стряхнула его с ветки истории – обкомы.

Помню, как на одном из первых его пленумов (по развенчанию Берии) плакал на трибуне один довольно слащавый украинский секретарь обкома: сколько он страху натерпелся в ожидании ареста. Плакал натуральными слезами. Вообще получилось, что «культ личности» – это прежде всего и главным образом тяжелые переживания секретарей обкомов и равных им или вышестоящих в ожидании ночного визита берианских молодцов.

С первых своих шагов Никита Сергеевич дал гарантии, что больше этого не будет, секретари могут спать спокойно. И тогда в пятьдесят седьмом он позвал их в момент борьбы с «антипартийной группировкой», они явились и отплатили ему верной службой.

Но когда, увлеченный «зудом реорганизации», он дошел до амебного разделения обкомов и лишил их власти («два, значит, ни одного»), лишил этого объекта честолюбивых мечтаний о месте «первого», они, хотя и проголосовали автоматически за это решение, но уже простить этого ему не могли – всё бы другое простили – кукурузу и прочее, а этого нет.

И вот их призвали, чтобы проголосовать против него, и они это сделали со сластью, вложив в автоматику традиционного голосования всю искренность своего волеизъявления – с репликами, аплодисментами, чуть ли не улюлюканьем против него, сидевшего молча на крайнем месте за столом президиума.

Боже мой, сколько запоздалого раскаяния, горечи, гнева и возмущения было в его груди на этом последнем для него пленуме в круглом зале».

После пленума ЦК Александр Шелепин завел в свой кабинет уже снятого с должности хрущевского зятя Аджубея. Они с давних пор были на «ты». Заказал чаю с неизменными сушками, которые выпекали специально по заказу управления делами ЦК. Посоветовал ошеломленному происходящим Алексею Ивановичу:

– Не уехать ли тебе года на два из Москвы? Полезут ведь иностранцы с интервью. А потом мы тебя вернем.

Аджубей благоразумно отказался.

– Ушел бы Хрущев в семьдесят лет на пенсию, – вздохнул Шелепин, – мы бы ему золотой памятник поставили.

Наверное, ему было несколько неудобно перед Аджубеем: Алексей Иванович неизменно нахваливал Шелепина тестю.

Для самого Алексея Аджубея все происшедшее было ударом. Он дружил с Шелепиным и не мог предположить, что тот примет деятельное участие в свержении Хрущева и что его самого выбросят со всех должностей. Правдисту Илье Шатуновскому Аджубей незадолго до октябрьского пленума, выпив несколько рюмок, сказал:

– Вот некоторые полагают, что как только Хрущев сойдет со сцены, мне будет крышка. А почему? Кто-то захочет отыграться на мне за Хрущева? Но за что?

Аджубей вернулся в «Известия» прощаться с редакцией. Он в последний раз сидел в редакторском кресле.

«Конечно, прощаться пришли не все, – вспоминал Мэлор Стуруа, который всю жизнь проработал в „Известиях“. – Одних заморозил страх, другие ходили в обиженных, третьим были не по нутру ни Аджубей, ни Хрущев со своими новациями».

Бывшего главного редактора проводили до дома два человека, другие не решились.

Никита Сергеевич считал председателя КГБ Владимира Семичастного и его предшественника Александра Шелепина лично преданными ему людьми. Он действительно высоко вознес этих молодых людей, но относительно их настроений и планов сильно ошибся…

Может, Шелепин и Семичастный зря приняли участие в свержении Хрущева? Им было бы лучше, если бы он остался. Не жалели ли потом Шелепин и его друзья, что все это сделали?