Конформист

Фраза показалась Марчелло слишком подходящей к обстоятельствам, хотя была сказана шутливо и, быть может, без заднего смысла. Задыхаясь от волнения и бега, он выговорил:

— Но я думал, что… что убил тебя.

А я, напротив, надеялся, Марчелло, что ты знал, что меня спасли, — спокойно ответил Лино. — Одна газета, действительно, объявила, что я умер, но произошло недоразумение: в больнице умер другой, на соседней со мной койке, и ты считал меня мертвым. Значит, я верно сказал: не умрем, так встретимся.

Теперь Марчелло испытывал ужас не столько оттого, что снова встретил Лино, сколько от вдруг установившегося между ними дружеского, непринужденного, хотя и мрачного тона. Он сказал с болью:

Но то, что я считал тебя мертвым, имело такие последствия… А ты на самом деле был жив!

Для меня, Марчелло, это тоже имело последствия, — сказал Лино, глядя на него почти с состраданием. — Я решил, что это было предупреждение, и женился. Потом моя жена умерла, а потом, — медленно добавил он, — все началось сначала. Теперь я работаю ночным сторожем, в этих садах полно таких же красивых юношей, как ты. — Он сказал это со спокойной и ласковой наглостью, но без тени лести. Марчелло впервые заметил что волосы у Лино стали почти седыми, а лицо слегка растолстело. — А ты женился? Это была твоя жена, не правда ли?

Внезапно Марчелло понял, что не может больше переносить эту негромкую и никчемную болтовню. Схватив Лино за плечи и тряся его, он крикнул:

— Ты говоришь со мной так, словно ничего не случилось! Да ты понимаешь, что разрушил мою жизнь?

Лино ответил, не пытаясь освободиться:

Почему ты говоришь мне это, Марчелло? Ты женат, может, у тебя есть дети, у тебя вид обеспеченного человека, на что ты жалуешься? Было бы хуже, если бы ты меня убил на самом деле.

Но я, — воскликнул, не удержавшись, Марчелло, — я, когда познакомился с тобой, был чист, а потом уже больше не был таким, не был никогда.

Он увидел, что Лино смотрит на него с изумлением:

— Но мы все, Марчелло, были чисты… разве я не был чист? И все мы теряем нашу чистоту и невинность, тем или иным образом… это нормально. — Он без труда высвободился из сжимавших его, но уже ослабевших рук Марчелло и добавил: — Смотри-ка, вон твоя жена… будет лучше, если мы расстанемся.

— Марчелло, — раздался в темноте голос Джулии.

Он обернулся и увидел неуверенно приближавшуюся Джулию. В ту же минуту Лино, надвинув на голову фуражку, сделал приветственный жест и поспешно удалился в направлении музея.

— Можно узнать, кто это был? — спросила Джулия.

— Один мой школьный товарищ, — ответил Марчелло, — он кончил ночным сторожем.

— Поедем домой, — сказала она, беря его под руку.

— Не хочешь еще прогуляться?

— Нет, я предпочитаю вернуться домой.

Они нашли машину, сели и до самого дома больше не разговаривали. Сидя за рулем, Марчелло возвращался к словам Лино, невольно оказавшимся многозначительными: "Мы все теряем нашу чистоту и невинность, тем или иным образом: это нормально". Эти слова в сжатом виде содержали суждение о его жизни. Он сделал то, что сделал, чтобы освободиться от мнимого преступления, и тем не менее слова Лино впервые заставили его понять, что, даже если бы он не встретил шофера, не стрелял бы в него и не убедил себя, что совершил убийство, в общем, если бы даже ничего не произошло, именно потому, что так или иначе он должен был потерять свою чистоту и, значит, захотел бы обрести ее вновь, он сделал бы то, что сделал. Нормальность и была как раз мучительным, хотя и тщетным желанием оправдать собственную жизнь, которой угрожал первородный грех, а вовсе не тот обманчивый мираж, за которым он гнался со дня своей встречи с Лино. Он услышал, как Джулия спросила: "Когда мы уезжаем завтра утром?" — и отбросил прочь эти мысли как докучливых и теперь уже бесполезных свидетелей своей ошибки. "Как можно раньше", — ответил он.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

К рассвету Марчелло проснулся и увидел, или ему показалось, жену, стоявшую в углу у окна, в сером свете только- только занимавшегося дня; она смотрела на улицу. Она была совершенно нага и одной рукой отодвигала занавеску, а другой — прикрывала грудь, не то из стыда, не то из боязни. Длинная прядь распущенных волос висела вдоль щеки, на устремленном вперед бледном бесцветном лице застыло выражение задумчивого отчаяния и подавленности. Казалось, что и тело ее потеряло за эту ночь свою крепость и чувственную пышность. Груди, из-за беременности слегка обвисшие и потерявшие упругость, прорезала вялая усталая складка, которую он никогда не замечал прежде, живот, не круглый, а, скорее, вздувшийся, казался тяжелым, неуклюжим и беззащитным, и эта тяжесть словно заставляла дрожащие бедра сжиматься и прятать лоно. Холодный убогий свет нарождающегося дня, похожий на нескромный и апатичный взгляд, озарял эту наготу. Марчелло невольно спросил себя, о чем же она думает, стоя вот так, неподвижно, в слабом свете занимающегося дня, и глядя на пустынный двор. И с живым чувством сострадания он ясно представил себе ее мысли. "Вот, — несомненно, думала она, — вот меня выгоняют из дома, с маленьким ребенком, с мужем, все потерявшим и не имеющим никаких надежд на будущее; судьба его неопределенна, а жизнь, возможно, в опасности. Вот результат стольких усилий, стольких страданий и надежд". Он подумал, что она действительно была Евой, изгнанной из Эдема, а Эдемом был ее дом со всей своей скромной обстановкой: вещами в шкафах, кухонной утварью, гостиной, где она принимала подруг, посеребренными столовыми приборами, поддельными персидскими коврами, фарфоровой посудой — подарком матери, холодильником, цветочной вазой в прихожей, этой вот спальней под стиль ампир, купленной в рассрочку, и им самим, лежащим в кровати и смотрящим на нее. Эдемом, безусловно, было и удовольствие от того, что дважды в день они всей семьей собирались за столом, что она спала ночью в объятиях мужа, хлопотала по хозяйству, строила планы на будущее для себя, дочки, мужа. Наконец, Эдемом было душевное спокойствие, согласие с самой собой и окружающим, сердечная безмятежность и удовлетворенность. Из этого-то Эдема разгневанный и безжалостный ангел, вооруженный пылающим мечом, и изгонял ее навсегда, выталкивая, голую и беззащитную, во враждебный мир. Марчелло еще немного понаблюдал за Джулией, пока она стояла неподвижно, погрузившись в печальные думы, потом сквозь сон, который вновь смеживал ему веки, увидел, как она отошла от окна, на цыпочках приблизилась к вешалке, сняла с нее халат, надела его и бесшумно вышла. Он подумал, что она пошла, вероятно, посидеть у кровати спящей дочери или же решила закончить приготовления к отъезду. В какой-то момент он хотел было пойти за ней, чтобы утешить ее, но почувствовал, что его одолевает сон, и быстро заснул снова.

Позже, когда в чистом свете летнего утра машина ехала по направлению к Тальякоццо, он снова вспомнил об этом жалостном видении, пытаясь разобраться, приснилось оно ему или он видел его на самом деле. Жена сидела рядом, прижавшись к нему, чтобы дать место Лучилле, которая, встав на сиденье коленками и высунув голову в окно, наслаждалась ездой. Джулия сидела прямо, подняв голову, поверх белой блузки на ней была надета расстегнутая кофта, лицо затеняла дорожная шляпа. Марчелло заметил, что на коленях она держала продолговатый предмет, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой.

— Что у тебя в этом свертке? — удивленно спросил он.

Ты будешь смеяться, — ответила она, — но я не могла решиться оставить дома хрустальную вазу из прихожей… я люблю ее, потому что она красива… а потом, ведь это ты мне ее подарил — помнишь? — вскоре после того, как родилась дочка. Это слабость, я знаю, но она пригодится, в Тальякоццо я буду ставить в нее цветы.

Значит, это действительно было, подумал он, то был не сон, это ее, а вовсе не призрак видел он сегодня утром у окна. Помолчав, он сказал: