Закат империи. От порядка к хаосу

- Да, если это так, конечно, мало проку, — заметил Штольц... — А ты заведи-ка школу в деревне...

- Не рано ли? - сказал Обломов. - Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет...»111

Афанасий Афанасьевич Фет, прекрасный лирический поэт и рачительный землевладелец, умело ведущий свои дела и приумножающий свое состояние в пореформенной деревне, придерживался диаметрально противоположных взглядов. «Дай Бог, чтобы русские крестьяне поскорее... почувствовали потребность затянуть новую песню. Эта по­требность сделает им трубы, вычистит избу, даст человече­ские постели, облагородит семейные отношения, облегчит горькую судьбу бабы, которая напрасно бьется круглый год над приготовлением негодных тканей, тогда как их и лучше, и дешевле может поставить ей машина за пятую долю ее труда; явятся новые потребности, явится и воз­можность удовлетворить их»112. То, что так не нравилось графу, вызывало у его давнего приятеля и многолетнего корреспондента Фета исключительно отрадные эмоции. Афанасий Афанасьевич испытывал чувство большого удо­вольствия и душевного удовлетворения, осознавая то, как сильно Россия двинулась вперед после отмены крепостного права. «За последние 10 лет Россия прошла по пути раз­вития более чем за любое полустолетие прежней жизни. Современник Екатерины удивился бы менее, воскреснув в 1860 году, чем умерший в этом году и воскреснувший в 1871-м»113. Землевладелец, умело ведущий свои дела и вни­мательно подмечающий выразительные перемены в жизни и быте русского народа, Фет радовался росткам нового в пореформенной деревне. «Теперь не только у мужика, у всякой бабы свой полушубок - большею частью дубленый. У одной трети крестьян тулупы. Всюду появились сапоги. Вместо прежней пакли во время извозов на шее вощиков ситцевый или шерстяной платок, а не то шарф. На ярмар­ках - ни одной кички и замашной рубахи, - все ситцевые платки и рубашки. <...> Улицы в деревнях кишат салазками и леднями, на которых сидят... одетые и обутые дети. Мы долго могли проводить нашу параллель и прибавить, что розданный нами в 67-м году вспомогательный капитал нуждающимся в нынешнем, несмотря на упадок цены на хлеб, почти весь с процентами и благодарностью возвращен крестьянами и при сборе его не продано из их имущества ни одной ку­рицы. На чем же основаны возгласы, будто благосостояние крестьян упало с освобождения? Этого быть не могло и на деле, слава Богу, нет»114.

Негодование графа Толстого по поводу вхождения в жизнь русского человека машин и механизмов имело что-то общее с яростью луддитов, видевших в машинах источ­ник своих бед и ломавших эти машины. Многочисленные плоды промышленного переворота, с каждым годом всё сильнее и сильнее проникавшие в толщу русской жизни, ассоциировались у Толстого исключительно с повышенным травматизмом и разрушением векового уклада жизни. Он не видел их созидательной роли. В эпилоге романа «Война и мир» Толстой, сам никогда не занимавшийся сельским хо­зяйством, живописал утопическую картину хозяйственных будней отставного гусара графа Николая Ростова, ставшего помещиком и якобы сумевшего после смерти старого графа Ильи Андреевича Ростова поправить свои дела, распла­титься с долгами и упрочить семейное состояние. Вся эта благостная картина была рождена гениальной фантазией Льва Николаевича, но не базировалась на его личном опыте и не имела никакого отношения к реальности. Из текста романа нельзя понять, каков был экономический механизм хозяйственной деятельности графа Ростова, принявшего отцовское наследство вместе с лежащими на нём огромны­ми долгами. Разумеется, у художественного произведения иные задачи, чем у трактата по политической экономии. Однако если бы у графа Толстого нашлись последователи, пожелавшие вести свое хозяйство по рецептам Николая Ростова, то их ожидал бы такой же крах, какой испытали фанатичные последователи романа «Что делать?», попытавшиеся воплотить в реальности утопические фантазии Чернышевского.

И гусар Николай Ростов, плод толстовского вымысла, и реально существовавший Афанасий Фет, в молодости слу­живший в кирасирах и уланах, понимали толк в лошадях. Толстой, как и его приятель Фет, разбирался в лошадях и любил ружейную охоту. Но на этом сходство их заканчива­ется. Отставной уланский офицер Фет, который, в отличие от помещика графа Толстого, много и успешно занимался обустройством своего имения, хорошо разбирался в деталях экономической жизни и понимал, что помещичье хозяйство в пореформенной деревне испытывает хроническую не­хватку рабочих рук. Казалось бы, ответ напрашивался сам собой.

«Надо недостаток рук заменять машинами.

Разве это не делается? Посмотрите по большим до­рогам! Сколько везут машин из Москвы и из-за границы! В губернских городах появились магазины земледельческих машин и орудий. Но зато сколько с ними бед! Кому за ними смотреть? Кому их ладить? Сколько капиталу, в виде этих машин, пропадает и еще будет пропадать на Руси даром! Опять стена безрукости и бедности. Не будем говорить о недостатке специального образования. Предположим, что есть у нас механики, ветеринары, счетоводы, пчеловоды и т.п. Возьмем чистый доход с моей фермы и спросим, что она может уделить всем этим господам, даже при решении не получать ни копейки с основного капитала? И какой обра­зованный специалист может довольствоваться приходящим ему дивидендом? Опять роковая стена»115.

Афанасий Афанасьевич как опытный хозяин-практик и один из первых русских фермеров понимал, с какими трудностями и сложностями будет сопряжено внедрение в нищей и безграмотной России современной техники. Все еще скудно живущая пореформенная деревня была не в состоянии ни приобретать эти дорогие сельскохозяйствен­ные машины, ни достойно оплачивать труд специалистов, занятых их обслуживанием или ремонтом. Фет схватывал суть проблемы, в отличие от брюзжащего графа, фактически желавшего законсервировать привычные для него формы жизни. В техническом прогрессе граф видел только зло.

И отставной гвардии штабс-ротмистр Фет, и отставной поручик Толстой прекрасно осознавали нехватку образован­ных людей в России. Но Лев Николаевич постоянно был не­доволен теми, кто, желая получить образование, стремился вырваться из своей среды и приобрести профессию, которая бы его кормила. Восходящая социальная мобильность этих людей вызывала его нескрываемое раздражение. В стремле­нии таких людей к знанию граф видел только желание сесть на шею простому народу. «Ежедневно четыре письма, в год тысячу, получаю о том: "Я хочу учиться". Из народа уходят учиться, и все народу садятся на шею. Как если бы человек стоял на карачках и на него лезли бы один, два, три, и в дверях стояли бы новые. На это никто не обращает внимания»-116. Эта мысль не была плодом минутного раздражения владельца Ясной Поляны, на разные лады он повторял ее неоднократ­но. «Я сегодня получил три письма, и не проходит дня, чтобы не получил одного такого письма: "Я учусь, средств у меня нет, помогите мне образоваться". - Такая уверенность в том, что то, что считается образованием, наукой, есть истинное благо»117. Дело было не в том, что Лев Николаевич не мог оказать материальную помощь всем, кто за ней к нему об­ращался. Толстой был убежден, что все желающие получить образование стремятся к лучшей, более обеспеченной и более комфортной жизни. Это желание казалось ему изначально порочным. В деревне не хватало ни врачей, ни учителей, ни агрономов, ни ветеринаров. Об отношении графа к врачам уже было сказано. Столь же неприязненно Лев Николаевич относился и к специалистам сельского хозяйства, без услуг которых невозможно было поднять культуру земледелия на более высокий уровень и тем самым облегчить жизнь народа. Было бы слишком просто назвать это графским об­скурантизмом и удовлетвориться наклейкой ярлыка. Дело обстояло сложнее. Гениальный художник опасался, что не имеющие опыта носители книжного знания могут прине­сти реальное зло: вместо того, чтобы помочь крестьянину, лишь навредят ему своей деятельностью. Толстой, подобно многим русским обывателям, не верил, что книжное знание может быть совместимо с реальной жизнью, а теория может быть приложена к практике. В этих вполне обоснованных сомнениях следует видеть корень негативного отношения Толстого к тем, кто хотел получить образование. «Один из самых больших грехов современных — гордость, что мы, так называемые («подчеркиваю это слово», - сказал Л.Н.) образованные люди, можем помочь народу. Я каждый день получаю письма: гимназисты, курсистки спрашивают, идти ли сейчас в учителя, просвещать народ, или еще кончить курс и потом. В том, что это их призвание и что они могут приносить пользу народу, не сомневаются. Причина этому состоянию — безверие»118. Толстой верил лишь в духовные двигатели жизни, отрицая материальные и объясняя их безверием. Надо отдать должное Льву Николаевичу: он был последователен в своих рассуждениях и своих по­ступках. Догматизм Толстого распространялся не только на многочисленных просителей, желавших получить об­разование, этот догматизм фактически стал источником тех жизненных драм, которые пережили его собственные дети. «Мне после окончания университета, когда я спросил, за какое практическое занятие взяться, Лев Николаевич ответил, что за любое, мести улицы, - рассказывал Сергей Львович. - Я тогда старался не бывать дома, Илья тоже; Лева сломался — что Лева был до того времени и что он теперь!»119