Страница 21 из 46
Наталья подумала о молодом государе: что-то с ним станется?
Владимир Петрович помолчал, однако долго унывать он не умел и не без озорства добавил:
— Да и пусть! Лишь бы сердце своё не отягчить виною перед Отечеством да перед Богом! А цари да слуги на том свете поклонятся нам… Мы, Шереметевы, просты, упорны, позитур разных не ведаем, однако нрав имеем мирный, несклочливый. Ежели кто к царю с глупостями лезет, урезоним. Ежели государь велит на войну идти — готовы… А дела у нас, как молодая брага, играют.
В камине догорало. Вылетали искры, слышались шорохи падающих обгорелых поленьев. Дядя ворошил их.
Владимир Петрович протянул руку племяннику, тот помог ему встать. Поднялся так, что заскрипели диванные пружины, и подвёл гостей к наугольному столу, на котором лежало что-то, завёрнутое в холстину, развернул.
— Хочу передать вам… отцу вашему принадлежавшее… — Приподнял подсвечник, и предстала картина в чёрной раме с тёмным, еле различимым изображением. — Читайте, что тут надписано: «Кортын… Страстотерпец Георгий…» А вот ещё одна. — Он скинул покров со второй картины. — «Кортын… Филист, персона крыласта…» Картины сии старого малевания… Пусть хранятся у вас! — И вручил каждому по «кортыне»…
Под конец беседы с дядей Наташа уже сгорала от нетерпения — как-то там Иван Алексеевич? Как государь-император? Что творится в доме Долгоруких?
Вспомнили, как Брюс сказывал мифологическую историю про Лаокоона, как хотел тот предупредить Трою о спрятанных в деревянном коне воинах, но змеи подползли к нему и умертвили… А ну как Долгорукие (не Иван, конечно!) принесут горести государю?..
Счастливый тот день помолвки Наташи омрачился такими думами. Вспомнила ещё и гадание Брюсово: про цветок, из которого пчела нектар выпивает, а цветок вянет…
День Богоявления, Крещение Господне
А между тем Россия вступила уже в страшный свой 1730 год. Ещё немного, и скажет своё последнее слово главная повелительница XVIII века — смерть… А пока старая столица веселится по-молодому. Люди живут шумными гостеваниями, на столах красуются запечённые утки, гуси, а в знатных хоромах — фазаны и куропатки, украшенные белыми крыльями.
По причине великих морозов печи топили два-три раза на дню, и из печей таскали пироги. Иной раз к столу подавали до десяти сортов разных пирогов. Гости еле поднимались, вздыхали: «Охо-хо-нюшки, накормили меня, яко гуся рождественского!» — отлёживались день-другой, и снова всё сначала. Особенно не по себе делалось от тех гостеваний иноземным людям, важным посланникам, кои уже собирались в Москве, чтоб принять участие в свадебном обряде императора.
Алексей Григорьевич ошалел от счастья: ещё недели две — и он государев тесть!.. Братья его упивались общим почитанием. Василий Владимирович, фельдмаршал, сдерживал своих неразумных сродников, но Василий Лукич не разделял его благоразумия: мол, род ихний исстари ценили за деятельный характер, войдут они ныне в великую силу, как и положено. Князь Иван Алексеевич проявлял завидное проворство и сметливость. Княжна же Катерина пребывала в заботах о свадебных нарядах-украшениях, от неё не выходили портнихи и ювелиры, в том числе и Пелагея, без которой она, как взяла её от Брюса, не обходилась.
Единственный человек, с чьего лица не сходила печальная озабоченность, был император. В самый разгар связи его с Катериной расхворалась сестра Наталия, — И ноября она скончалась. Он же, еле дождавшись сороковин, под давлением Долгоруких объявил о своей помолвке. Петра мучило раскаяние — уж не оттого ли заболела сестра, что лишилась жизненной силы, увидав забавы его в доме Долгоруких?
Другая мысль, глодавшая его сердце, была участь отца и деда. В один из первых дней января император велел запрячь сани и отправился в Сокольники; случилось проезжать мимо бывшего Преображенского приказа — приказной избы. После коронации велел он уничтожить пыточную избу, а теперь хотел поглядеть, что там… Остановили лошадей, он вышел… Приказная изба была разрушена, но следы сохранились: торчали железные прутья, лежали остатки заиндевевших брёвен. Долго стоял Пётр, думая об отце, об участи августейших особ, и казались они ему невольниками несчастного Отечества… А потом бросился к саням и велел гнать скорее на Басманную, к Богоявленскому собору… Войдя в церковь, встал не на царское место, а в боковом приделе и долго молился, поминая ушедших предков и прося за них прощение у Бога…
Императора называли мальчиком, а он чувствовал себя старым. В нём видели богатырские задатки, он и в самом деле был находчив, сообразителен, но не уверен в себе. Как в глубине выросшего на худой почве дерева что-то разрушается, гниёт, червоточит, так и юного Петра постоянно омрачала некая мысль. По ночам снились беспокойные сны…
Пятого января 1730 года днём, вернувшись из Нескучного сада, где катался с принцессой Елизаветой, Пётр лёг отдохнуть и заснул. Проспав короткое время, открыл глаза, вскочил, но никак не мог вырваться из удушающего дурмана.
Что ему снилось? Будто дворец его — зверинец… Всюду клетки и звери, а у зверей — человеческие лица, и все к нему тянутся, клацают зубами, царапают когтистыми лапами. У чёрного медведя лицо Меншикова, рыжая лиса сходна с Катериной, а князь Василий Лукич — вылитая обезьяна… Пётр проснулся, но тут же снова повалился на диван, и опять охватило его сновидение. На этот раз явилась женская фигура в белом платье. Сестра, стоя за колонной, укоризненно глядела на него и манила пальцем. Он кинулся, в тот же миг она исчезла, скрывшись за колонной. Он водит руками, а там — никого, только туман… И вдруг — усатая голова, кот, говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеялся, а ты… Россия без отца сирота…»
Мечется во сне император, перекатывается с боку на бок, не может проснуться… Так и застал его Долгорукий — сел Пётр на постели, обхватил голову руками и мычит что-то нечленораздельное.
— Просыпайтесь, ваше величество! — бодро воскликнул Иван Алексеевич, только прискакавший от Натальи Шереметевой.
Тот закачался на кровати, застонал:
— Какой сон мне привиделся, Ваня!.. Ох, какой сон… — И стал пересказывать.
Долгорукий, не дослушав, рассудил:
— Сестра приснилась? Так ведь ушла за колонну, не позвала за собой — значит, и ладно, простила…
— Виноват, виноват я перед ней, Ваня… Твои-то сродники насели: объяви да объяви про невесту, а то, что Натальюшка моя в лихорадке, нипочём… А зверинец, зверинец-то к чему, Ваня?
— Ваше величество, всё пустое! Звери и есть звери, что с них взять?.. Наплевать да и забыть сон сей!.. Скажите лучше, Пётр Алексеевич, какие ваши дела-заботы на завтрева? Ведь Водосвятие, потом — Крещение.
Не без резона спрашивал о том Долгорукий: назавтра Шереметевы звали их вместе с государем к себе на Воздвиженку.
— Завтра? — переспросил царь рассеянно. — Помнишь, в Евангелии как написано? «И открылось небо, и Святой дух в виде голубя сошёл на Христа, и послышался голос Бога-Отца: «Се сын мой возлюбленный, в нём моё благоволение»…» К чему спрашиваешь? На Водосвятие на Москве-реке гулянье, где царю место в такой день? Всеконечное дело — где народ, на реке, когда будут воду святить…
А царь всё ещё был во власти сновидения.
— Ваня, а ведь кота-то я видел… Усы у него так и топорщатся, сам сердитый и говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеюсь, а ты…» Ваня, ведь это он! — Пётр поднял вверх палец. — Он спрашивал, исполняются ли его законы, а у нас законы только те, которые к веселию направлены, со тщанием исполняются. Велел он указы исполнять, к деловой жизни и учёности направленные, дьячкам приказывал учить латынь, прочие науки, а они?.. Нет, неладно живём мы, Ваня…
Мысль о Петре Великом для Петра малого постоянно оборачивалась укором. Но царский любимец потому и царский любимец, что знает, как отвлечь государя от мрачных мыслей: надобно говорить что-нибудь, балагурить. И Долгорукий, немалый мастер почесать языком, продолжал балагуры. Между делом ввернул и про Шереметевых: мол, приснилась ему Наталья Шереметева в обличье царевны-лягушки, что возле церкви была она, а церковь видеть — к свадьбе, вот какой сон, в руку!.. Едем завтра к Шереметевым!