Историк

— Неужто? — фыркнула Элен. — Но я никак не могу сейчас вернуть книги. Они нужны мне для важной работы.

— Так я вас заставлю их вернуть. Где они?

Я услышал звук, словно Элен отступила на шаг назад. Я готов был уже вырваться из-за стеллажа и обрушить на голову мерзкого «хорька» фолиант цистерцианского аббатства, но тут Элен зашла с нового козыря.

— Вот что я вам скажу, — предложила она. — Если вы расскажете мне о профессоре Росси, я, может быть, покажу вам одну… — Она выдержала паузу. — Одну карту, которую недавно видела.

Сердце у меня оборвалось с седьмого этажа до самых подвалов. Карту? О чем она только думает? Как могла проговориться о жизненно важных сведениях? Эта карта, если Росси правильно оценил ее значение, самый опасный из наших документов и самый важный. Самый опасный из моих документов, поправился я. Неужели Элен ведет двойную игру? Все мгновенно прояснилось: она надеется воспользоваться картой, чтобы первой добраться до Росси, довести до конца начатое им исследование; она использует меня, чтобы вызнать все, известное ему, опубликовать, сорвать его планы… времени на дальнейшие разоблачения у меня не осталось, потому что библиотекарь взревел:

— Карту! У тебя карта Росси! Убью!

Элен слабо ахнула, затем послышался вскрик и звук глухого удара.

— Убери! — завопил библиотекарь.

Я добрался до него одним прыжком, не касаясь земли. Его головенка ударилась о пол со звуком, от которого перевернулись мозги и у меня в голове. Элен нагнулась надо мной. Она была совсем белой и совершенно спокойной. Серебряный крестик, купленный за двадцать пять центов, свисал из ее руки к лицу плюющегося и брыкающегося человечка. Библиотекарь был слабоват, и через несколько минут возни я прижал его к земле — ценой немалых усилий, потому что и сам проводил время над старинными бумагами, а не в спортзале.

Он обмяк в моих руках, и я прижал ему бедра коленом.

— Росси, — визжал побежденный. — Это нечестно. Была моя очередь! Ради этого я двадцать лет вел поиски.

Он зарыдал — отвратительные, жалкие всхлипывания. Голова его моталась то вправо, то влево, и мне хорошо видны были две ранки над краем воротничка — два неровных прокола. Я старался не касаться их пальцами.

— Где Росси? — зарычал я. — Говорите сейчас же — где он! Что вы с ним сделали?

Элен ближе поднесла к его лицу крестик, и он отвернулся, корчась под моими коленями. Даже в такое время меня поразило, какое действие производит символ веры на эту тварь. Что это — Голливуд, суеверие или история? Но ведь он вошел в церковь, хотя держался поодаль от алтаря и приделов. Мне припомнилось, что даже перед служительницей алтаря он попятился.

— Я его не трогал! Ничего не знаю!

— Еще как знаешь! — Элен нагнулась ниже.

На лице ее была ярость, но щеки белы как мел, и теперь я заметил, что свободной рукой она зажимает горло.

— Элен!

Должно быть, я закричал, но она только отмахнулась, нависнув над библиотекарем.

— Где Росси? Чего ты ждал двадцать лет? Он съежился на полу.

— Положить тебе его на лоб? — пригрозила Элен, опуская распятие.

— Нет! — взвизгнул он. — Я скажу. Росси не хотел. Я хотел. Нечестно. Он взял Росси вместо меня. Взял силой — когда я готов был служить ему по доброй воле, помогать ему, каталогизи… — Он вдруг захлопнул рот.

— Кто? — Я слегка приложил его затылком об пол. — Кто забрал Росси? И где вы его держите?

Элен поднесла ему крестик к самому носу, и человечек всхлипнул.

— Мой повелитель, — прохныкал он.

Элен протяжно вздохнула у меня над ухом и села, откинувшись на пятки, словно брезгливо отстраняясь от его признаний.

— И кто твой повелитель? — Я сильнее нажал коленом. — Куда он забрал Росси?

Его глаза полыхнули огнем. Страшно было видеть, как нормальные человеческие черты превратились в иероглифы, таящие ужасный смысл.

— Туда, куда должен был забрать меня! В могилу!

Может быть, у меня ослабли руки, или признание разбудило в нем новую силу — одним своим ужасом, как мне подумалось позднее. Так или иначе, он вдруг выдернул одну руку. Она взметнулась жалом скорпиона и ударила меня по запястью. Резкая боль пронзила ладонь, и я отдернул руку, выпустив его плечо. Не успел я опомниться, а он уже был на лестнице, и я бросился в погоню, грохоча по железным ступеням, нарушая спокойное течение семинара и тишину царства знаний. Мне мешал портфель, но даже в горячке погони я не желал оставить или бросить его. Или передать Элен. Она рассказала ему про карту. Изменница!

И он ее укусил, хоть на мгновенье. Значит, теперь и в ней скверна?

В первый и последний раз я промчался бегом сквозь тишину нефа, где полагалось ходить чинной поступью. Я едва замечал обращенные ко мне изумленные лица. Библиотекаря не было. Он мог спрятаться в задних комнатах, в отчаянии соображал я, в закоулках каталогов или в комнатушках уборщиц, в помещениях, куда нет допуска читателям. Я распахнул настежь переднюю дверь: дверцу, прорезанную в высоких, запертых навечно створках готических дверей в вестибюль — и встал на ступенях. Солнечный свет слепил, словно и я тоже был обитателем подземного мира, сожителем крыс и летучих мышей. Перед библиотекой остановились машины. Скапливалась пробка, и на тротуаре рыдала, указывая куда-то, девушка в униформе официантки. Кто-то что-то кричал, двое мужчин стояли на коленях перед колесом одной из машин. Ноги хорька-библиотекаря, неправдоподобно перекрученные, торчали из-под днища автомобиля. Закинув одну руку на затылок, он лежал, уткнувшись лицом в выпачканный кровью асфальт, уснув навеки.

ГЛАВА 22

Отец долго не соглашался взять меня в Оксфорд. Он собирался провести там шесть дней, и мне опять пришлось бы пропускать школу. Я дивилась, как это он соглашается оставить меня одну дома: он ни разу не делал этого с тех пор, как мне попалась Книга Дракона. Возможно, позаботился об особых предосторожностях? Я напомнила, что поездка по югославскому побережью заняла две недели, что ничуть не помешало моим школьным успехам. Отец возразил, что образованием пренебрегать нельзя. Я напомнила ему, что он всегда считал путешествия лучшим образованием и что май — лучший месяц для путешествий. Я предъявила последнюю ведомость успеваемости, блистающую высокими оценками, и диплом по истории, на котором моя восторженная наставница приписала: «Ты проявила необычайное, особенно для твоих лет, понимание методики исторического исследования». Сей комплимент я заучила наизусть и перед сном повторяла как мантру.

Отец заметно колебался и даже отложил нож и вилку, что, как мне было известно, означало лишь перерыв в трапезе за старинным голландским обеденным столом, а не решительное ее окончание. Он сказал, что будет слишком занят и не сможет мне все показать и что не хочет испортить мне первое впечатление от Оксфорда, держа меня взаперти. Я сказала, что лучше буду сидеть взаперти в Оксфорде, чем дома в компании миссис Клэй, — тут мы оба понизили голос, хотя нашей хозяйки в тот вечер не было дома. Кроме того, добавила я, я уже не маленькая и могу походить сама. Он сказал, что просто сомневается, стоит ли мне ехать, поскольку переговоры обещают оказаться довольно… напряженными. Это может быть не совсем… Он не стал продолжать, и я знала, в чем дело. Так же как я не могла признаться, зачем так рвусь в Оксфорд, он не мог открыто сказать, что мешает ему взять меня. Я не могла признаться, что, глядя на черные тени у глаз и бессильно ссутуленные плечи, уже боюсь выпускать его из виду. А он не мог прямо сказать, что в Оксфорде для него небезопасно, а значит, небезопасно и для меня. Он помолчал минуту или две, а потом мягко спросил, что у нас на сладкое, и я принесла ужасный рисовый пудинг с черносливом, который миссис Клэй всякий раз готовила в качестве извинения, когда отправлялась в «Центр Британского кино», оставляя нас без присмотра.

Оксфорд представлялся мне тихим зеленым городком, своего рода собором под открытым небом, где доны в сопровождении преданных учеников расхаживают по дорожкам, рассуждая об истории, литературе и о темных вопросах теологии. Действительность оказалась разительно живой: бибиканье мотоциклов, шныряющие туда-сюда малолитражки, студенты, перебегающие улицу под самыми колесами, и толпы туристов с фотоаппаратами перед уличным крестом, где четыре столетия назад сожгли на костре парочку епископов. Доны и студенты разочаровали меня современной одеждой: по большей части шерстяными свитерами с фланелевыми брюками у наставников и синими джинсами у послушников. Мы еще не успели выйти из автобуса на Брод-стрит, а я уже вздыхала по временам Росси, минувшим сорок лет назад. Оксфорд мог бы хоть одеться поприличнее ко встрече со мной.