Историк

Заметки Стокера немало позабавили меня. Я никогда не видела таких беспорядочных записей. Одни были коряво нацарапаны на клочках бумаги, другие — отпечатаны на машинке на старинной тонкой бумаге. Попадались вырезки из газет со статьями о таинственных происшествиях, а иногда листки из его личного ежедневника. Как наслаждался бы на моем месте отец, как улыбался бы он стокеровской невинной болтовне на оккультные темы! Я же через полчаса отложила его заметки в сторону и открыла коробку. Там лежала тонкая книжечка в аккуратной обложке — видимо, заново переплетенная в девятнадцатом веке. Сорок страниц, отпечатанных на почти небеленом пергаменте пятнадцатого века, сокровище Средневековья, чудо рассыпного набора. На фронтисписе гравюра: навсегда запомнившееся лицо, большие глаза, округлые и все же словно бы раскосые, пронзительно глядят прямо на меня; густые усы свисают на крутой подбородок, длинный нос, тонкий, но грозный, и еле видные под усами чувственные губы.

Памфлет, отпечатанный в Нюрнберге в 1491 году, повествующий о злодеяниях Драколе Вайды, о его жестокости и кровавых пирах. Я на память могла бы повторить первые строки на средневековом немецком: «В году Господа нашего 1462 Дракула творил дела предивные и ужасные». Библиотека снабдила издание листком с переводом, и я вторично с содроганием прочла описание преступлений против человечества. Людей жарили заживо, сдирали кожу, закапывали по шею в землю, пронзали колами младенцев на материнской груди. Разумеется, отец читал все это и в других источниках, но этот памфлет он особенно ценил за его потрясающую свежесть, за хрусткость его пергамента, за превосходную сохранность. Листки, которые я держала в руках, словно только что вышли из-под печатного пресса. Словно и не было прошедших веков. Их чистота вдруг показалась мне тревожной, и я поспешила уложить брошюру в коробку и завязать ленточкой, удивляясь самой себе: зачем понадобилось мне снова вспоминать о нем? Даже захлопнув обложку, я ощущала на себе его высокомерный взгляд.

С чувством паломника, завершившего странствия, я собрала свои вещи и поблагодарила любезную сотрудницу. Ее, кажется, порадовал мой визит: она высоко ценила этот экземпляр и даже написала о нем статью. Мы сердечно распрощались, и я, пожав ей руку, спустилась вниз, в сувенирную лавочку, и дальше, на теплую улицу, пропахшую бензином, чтобы перекусить где-нибудь поблизости. Контраст между стерильным воздухом библиотечного зала и суматохой города был так силен, что мне показалось, что дубовая дверь, затворившаяся за мной, заперта и опечатана. Поэтому я немного оторопела, увидев выбежавшую вслед за мной библиотекаршу.

— Кажется, это вы забыли! — воскликнула она. — Хорошо, что я вас поймала.

Она улыбнулась застенчивой улыбкой человека, возвращающего вам сокровище — «вам было бы жаль это потерять…» — бумажник, ключи, красивый браслет.

Я поблагодарила и взяла у нее из рук блокнот и книгу, снова обомлела, благодарно кивнула, и она скрылась за тяжелой дверью так же внезапно, как появилась. Да, блокнот мой, хотя я точно помнила, как, уходя, сунула его в портфель. А вот книга… не знаю, что пришло мне в голову в первый момент, когда я увидела обложку из потертого старого бархата, очень-очень старую, одновременно незнакомую и знакомую моим пальцам. Пергамент под обложкой не поражал свежестью, как только что просмотренный памфлет: пустые страницы носили следы прикосновения многих рук. Устрашающая гравюра открылась сама, не дав мне опомниться, и, едва взглянув, я тут же снова захлопнула книгу.

Я стояла, застыв посреди улицы, чувствуя, как рушится мир вокруг меня. Но проезжающие машины выглядели такими же осязаемыми, как прежде, где-то сигналил гудок, мужчина с собакой на поводке все никак не мог обойти меня, протиснуться между мною и стволом дерева. Я торопливо подняла голову к окнам музея, ожидая увидеть лицо библиотекарши, но в стеклах отражались только соседние дома, и кружевные занавески не шевельнулись, и ни одна дверь не закрылась бесшумно под моим взглядом.

Вернувшись в свой номер, я положила книгу на стеклянный столик и умылась. Потом вышла на балкон — мне вдруг подумалось: с какой стати на такой высоте, не заботясь о безопасности жильцов, устроили балконы? — и стояла там, глядя на город внизу. В конце квартала мне виден был патрициански-уродливый городской дворец Филадельфии, украшенный статуей миролюбца Уильяма Пенна. Дальше зеленели квадраты скверов и парков, играло солнце на башенках здания банка. Налево вдалеке виднелось правительственное здание, взорванное месяц назад. Красные и желтые краны склоняли шеи к развалинам, и мне даже здесь слышен был гул строительных работ.

Но перед глазами у меня стояло иное. Мысли мои занимала картина, словно бы виденная когда-то. Склоняясь на перила балкона, я не чувствовала высоты, не боялась ее, потому что знала: если мне и грозит опасность, она исходит совсем из другого мира.

Мне привиделось ясное осеннее утро 1476 года, прохладное ровно настолько, чтобы над гладью воды поднялся туман. Лодка касается носом берега, под стеной, за которой высятся купола с железными крестами. Борта негромко скребут о камень, и два монаха выбегают из-под деревьев, чтобы вытянуть ее на берег. В лодке один человек. Ноги его, ступившие на каменный причал, обуты в сапоги из тонкой красной кожи, и на каждом — острая шпора. Ростом он ниже обоих молодых иноков, но смотрит на них сверху вниз. Он одет в пурпур и алую дамасскую парчу, а черный бархатный плащ застегнут на широкой груди фигурной застежкой. На нем остроконечная шляпа, черная, с пучком красных перьев. Покрытая шрамами рука играет рукоятью висящего на поясе короткого меча. Его зеленые глаза необычайно велики и широко расставлены, очертания губ и носа выдают жестокость, в черных волосах и усах видны белые пряди.

Настоятеля уже известили: он торопится навстречу, и под деревьями встречает гостя.

— Какая честь, господин! — восклицает он, протягивая руку — Дракула целует его перстень, и настоятель чертит над ним знак креста.

— Благословляю тебя, сын мой, — прибавляет он, вознося в душе благодарность. Он знает, что появление князя граничит с чудом: чтобы добраться сюда, Дракуле пришлось пройти через расположение турок. Не в первый раз их покровитель возникает, словно перенесен сюда божественным соизволением. До настоятеля доходили слухи, что столица — Курте де Арджеш — готова снова провозгласить Дракулу правителем, и тогда тот, без сомнения, очистит всю Валахию от турок. Пальцы настоятеля в благословении касаются широкого лба князя.

— Не увидев вас этой весной, мы предполагали худшее. Слава Богу!

Дракула молча улыбается и долго разглядывает настоятеля. Они уже говорили о смерти, припоминает монах; несколько раз, исповедуясь, Дракула выспрашивал у настоятеля, верит ли тот, святой человек, что каждый грешник, искренне покаявшись, попадет в рай. Настоятель, хотя и не осмелился сказать этого вслух, искренне озабочен тем, успеет ли его духовный сын и покровитель получить последнее причастие, когда настанет его срок. Подчинившись мягкому настоянию монаха, Дракула позволил заново перекрестить себя в истинную веру, доказав тем, что раскаивается во временном отступлении от нее ради еретической латинской церкви. Настоятель простил ему все — про себя — все. Разве Дракула не посвятил жизнь борьбе с неверными, с чудовищем-султаном, разрушившим стены царства Христова? Но так же, про себя, он задумывается, как встретит Всемогущий этого странного человека. Ему не хотелось бы говорить об этом с Дракулой, и он затаенно вздыхает с облегчением, когда князь просит показать ему, что они успели сделать с тех пор, как он был здесь в последний раз. Распугивая цыплят, они обходят монастырский двор. Дракула с довольным видом осматривает новые постройки и пышные грядки огорода, а настоятель торопится показать ему новые подземные ходы.

Потом в келье настоятеля Дракула выкладывает на стол бархатный мешочек.

— Откройте, — предлагает он, разглаживая густые усы.