Ядовитая боярыня

Настасью Глебову увезли из Новгорода через два дня после смерти ее родителей и ссылки брата. Определили ей Девичий монастырь в Москве, под пригляд родственников и игуменьи. Казнить чистую девицу позорной казнью ни у кого рука не поднялась. К девушкам знатного рода и чистого поведения отношение всегда было особенное.

О приговоре Колупаева касательно Настасьи в доме Флора узнали с облегчением. Смущало только одно: никто из Вихториных не пробовал даже просить за Настасью. А ведь девушку эту сватали за сына Вихторинского. Однако Григорий Вихторин упорно молчал. И на казнь своего несостоявшегося родственника посмотреть не пришёл.

Об этом много говорили Флор с Вадимом, недоумевая: почему Григорий скрывается? Неужели боится? Может быть, и Григорий в «блинопечении» замешан?

Минуло еще четыре дня — и вот явился из своих таинственных странствий Животко. Пришел не один: следом за ним, глядя в землю, тихо шла девица лет семнадцати. Была она одета скромно, в плат замотана до самых бровей, не шла — плыла над землей лебедушкой. Точь-в-точь как поется в песнях и сказывается в сказках.

Девица эта выглядела изголодавшейся и настрадавшейся, но вполне здоровой.

Переступая порог, Животко торжественно осенил себя крестом, поклонился изумленному Флору чинно и приветствовал того важными, долгими словами. Затем столь же торжественно обратился и к Лавру.

— Что с тобой? — изумился Флор. — Не заболел ли ты, Животко?

— Отныне мое имя — Иона, — объявил странник. — А это — сестра моя во Христе, именем Гликерия, дева-сирота и странница.

Флор цепко посмотрел на Гликерию, которая залилась краской и что-то прошептала.

— Будь гостьей, — сказал ей Флор. — Этот дом странноприимен, любой найдет себе здесь место по душе.

Гликерия одарила его гибким поклоном и, выпрямляясь, случайно встретилась взглядом с Вадимом. Тот стоял чуть в стороне — не хозяин все же, гость, на тех же правах, что и пришлые странники! — и изумленно наблюдал за преображенным в Иону Животко. Взгляд этих светлых, прозрачных глаз поразил Вадима. Летами девица была почти ребенком, а глядела — как много переживший, глубоко страдавший человек. У Вадима так и сжалось сердце.

Что там Гвэрлум с ее наполовину надуманными страданиями! Ну, темный эльф она. Чуждая и людям, и обычным эльфам. Но ведь это все больше дурь, если совсем уж честно с собой наедине рассуждать. А Гликерия пережила какое-то настоящее горе. И это, как ни странно такое утверждать, придавало ей особенную привлекательность.

Хотелось ее жалеть, голубить, пересказывать ей «Хоббита» и «Властелина Колец» и петь песенки, вроде «Дорога вдаль и вдаль бежит…»

Она поймет, Вадим был в этом уверен. Она вообще все на свете понять в состоянии.

А еще была в девице этой тайна. Потому и выступала она лебедушкой, что тайну эту расплескать боялась.

Это тоже уловил чутким влюбленным оком Вадим. Брат Лаврентий сказал бы ему, сам не зная, что предвосхищает меткое замечание Пушкина: «Душа ждала… кого-нибудь». Ну да, пришла пора, он влюбился. У мужчин ведь это происходит точно так же, как у женщин. Если по-настоящему, конечно, а не играть в любовь.

Гликерия проследовала за Ионой в дом. Вадим проводил ее глазами, посмотрел на Лаврентия. Тот еле заметно улыбался. Понравилась ему девица.

Для вновьпришедших истопили баню, приготовили угощение посытнее: яглы да утку печеную. Наталья возилась у печи, немного ревнуя к гостье: ну вот, была одна женщина, с ней одной, с Гвэрлум, все носились, а теперь соперница объявилась! И не в том дело, что Вадим при виде Гликерии так и обомлел — Вадим-то Наталье давно был не нужен, для нее Флорушка один на свете существовал из всего мужского пола, — а в том, что теперь сразу две красавицы в доме капризничать будут, сразу две возле плиты начнут ухитряться, являя сноровку и умение, сразу двумя будут восхищаться, двух — защищать от всех бед и невзгод внешнего мира…

Как пережить такое? Гвэрлум отдавала себе отчет в том, что ревнует — глупо, бессмысленно. Решила пока что таить свое отношение к внезапному появлению Гликерии. На что она, в самом деле, рассчитывала? Выйдет она за Флорушку, а Харузин с Вадимом навечно при ней останутся в пажах? Ну, Харузин — тот, может быть, еще в монахи уйдет… А Вадим — точно женится.

Ладно. Об этом потом.

Выступила с готовыми блюдами, выставила их на стол. Гордая собой, очень-очень важная Наташа Фирсова. Флор это заметил и послал ей ласковую улыбку. Встал, поблагодарил за труды и хлопоты. Наташа чуть зарделась, еще выше голову вскинула.

Смиренная странница, уже умытая и во все белое облаченная, что-то уловила в поведении Натальи, потому что вдруг забеспокоилась, метнула взгляд на Иону, а после разом вернулась в ее душу тишина. Медленно поднялась Гликерия и, сделав несколько шагов, поклонилась Наталье в ноги.

Гвэрлум сразу простила Гликерии ее нежданное вторжение и милостиво подняла ее, поцеловала в обе щеки. «А кожа у нее грубоватая, — заметила она про себя. — Пушок как у персика… От того кажется шелковистой, а на самом деле грубоватая. И прыщи еще не все миновали…»

Это открытие окончательно успокоило Гвэрлум и примирило ее с вторжением незнакомки.

Трапеза вызвала общее восхищение.

— Ешь репу с голоду, люби парня смолоду, — изрек Флор, якобы ни к селу ни к городу. То ли насчет богатства поданного на стол замечание высказал, то ли касательно смятения чувств, охвативших Гвэрлум.

Этого никто выяснять не стал. Покончив с уткой и яглами, устроили Гликерию в доме. Иона попросил, чтобы его сестрице дали отдельную камору. Мол, она — молитвенница, ей уединение нужно. Да и Гвэрлум она мешать будет, потому как среди ночи тоже на молитву встает.

Услыхав это, Вадим заметно опечалился. Таковые молитвенницы рано или поздно уходят в монастырь. И не по принуждению, а по сердечной склонности. Однако возражать или высказывать какое-то свое мнение он не стал.

— Кажется, все удачно прошло, — шептал Животко, пробравшись в комнату «сестрицы во Христе». — Никто в тебе парня не заподозрил.

Севастьян снял женский убор, остался в одних портках. Сильно поскреб голову.

— Там один парень на меня странно смотрел, — проворчал он. — Влюбился, что ли.

— Он не в тебя, он в Гликерию влюбился, — утешительно молвил Иона. — Это ничего. Потому что мы потом всю правду объявим, он свои глупости оставит. Он нормальный мужчина, не супарень какой-нибудь.

— Ох, — с сердцем вымолвил Севастьян, — вверг ты меня в пучину греховную. Чистое мужеблядство.

— Да ладно тебе, — сказал Животко. — Обычная воинская хитрость с переодеванием. Положим, охотник волчью шкуру надевает, чтобы подобраться к койотам…

— К кому? — не понял Севастьян.

— Ну, к койотам. Собаки дикие, очень зловредные… Мне это Харузин рассказывал, — добавил Иона неуверенно. — В общем, личину зверя надевает, но зверем-то не становится. Тебя, явись ты сюда парнем, сразу кто-нибудь бы узнал.

Севастьян свесил лохматую голову.

— Что-нибудь узнал о матушке?

— Погибла матушка твоя, — шепотом сказал Иона и заплакал, обнимая крестного своего отца. — Вместе с отцом. У него на глазах забили кнутом, люди сказывают, я уже спрашивал.

— А сестрица? — еле слышно спросил Севастьян.

Иона приободрился.

— Настасью увезли на Москву в монастырь.

Севастьян перекрестился, потом сказал:

— Давай молиться.

И, став рядком, принялись они от полноты сердца бить поклоны — за убиенных родителей Севастьяновых, за здравствующую плененную сестрицу его, за самого Севастьяна — грешника, за Иону — хитроумца, а после и за весь этот дом и его хозяев…

Крохотная иконка Спаса в углу мерцала, внимательно слушая шепот двух подростков, и лицо Спаса делалось все мягче, все светлее.

— Все-таки странно, что Вихторин не дает о себе знать, — сказал наутро Флор.