Страница 2 из 110
— И очень об этом сожалею, сэр.
Брэнсби чихнул, и его маленькие глазки увлажнились.
— По правде сказать, миссис Рейнолдс была самой лучшей экономкой из всех, кто работал у моих родителей. И в детстве я ни разу не усомнился ни в ее честности, ни в доброте. Но это вовсе не значит, что я с радостью возьму на работу сумасшедшего пьяницу чтобы он обучал детей, порученных моим заботам.
— Сэр, но я не сумасшедший и не пьяница.
Брэнсби пристально посмотрел на меня:
— Более того, человека, за которого не замолвили словечко его бывшие работодатели.
— Зато за меня замолвила словечко моя тетушка. Если вы знаете ее, сэр, то поймете, что она сначала взвесила все за и против.
Некоторое время мы молчали. Через распахнутое окно доносился цокот копыт. Муха с громким жужжанием неторопливо рассекала влажный воздух. Я потихоньку запекался в собственном поту — пальто оказалось слишком теплым для такой погоды, но другого у меня не было. Я застегнулся на все пуговицы, дабы скрыть тот факт, что пальто надето на голое тело.
Я поднялся.
— Не смею вас задерживать, сэр.
— Будьте любезны, сядьте. Разговор еще не окончен, — Брэнсби снял очки и стал крутить их в пальцах. — Вы убедили меня взять вас на испытательный срок, а потом уже судить, что вы за человек. — Он говорил резковато, словно речь шла о настоящем суде. — Три месяца вы будете жить на полном пансионе. Кроме того, я выплачу вам авансом небольшую сумму, чтобы вы могли одеться, как подобает младшему учителю в таком учреждении. Если ваше поведение хоть на йоту не удовлетворит меня, вы тотчас же покинете нас. Но если все пойдет хорошо, то через три месяца я, возможно, решу продлить наш договор, и вероятно на других условиях. Я четко выразился?
— Да, сэр.
— Позвоните в колокольчик. Вам нужно подкрепиться перед возвращением в Лондон.
Я снова поднялся и дернул за шнурок, болтавшийся слева от камина.
— Скажите, — спросил Брэнсби все тем же резким тоном, — миссис Рейнолдс умирает?
Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
— Мы не говорили об этом, но она слабеет с каждым днем.
— Мне жаль это слышать. Она ведь получает небольшую ренту, насколько я понимаю? Не обижайтесь на меня за прямоту, но в таких вопросах я предпочитаю честность.
Грань между честностью и жестокостью очень тонка. Я так и не понял, пересекли ее Брэнсби. Тут в дверь постучали.
— Войдите! — крикнул мистер Брэнсби.
Я повернулся, ожидая увидеть слугу, пришедшего на звук колокольчика, но вместо этого в комнату тихо вошел маленький чистенький мальчик.
— Ах, это вы, Аллан. Доброе утро!
— Доброе утро, сэр.
Они с Брэнсби обменялись рукопожатиями.
— Поклонитесь мистеру Шилду, Аллан, — велел Брэнсби. — В ближайшем будущем вы будете часто видеться.
Аллан посмотрел на меня и повиновался. Это был хорошо сложенный мальчик с большими светлыми глазами и высоким лбом. В руке он держал письмо.
— Надеюсь, у мистера и миссис Аллан все хорошо? — спросил Брэнсби.
— Да, сэр. Папенька велел вам кланяться и передать вот это.
Брэнсби взял письмо, взглянул на адрес и кинул конверт на стол.
— Полагаю, после летних каникул вы будете заниматься с удвоенной силой. Лень вам не к лицу.
— Вы правы, сэр.
— Adde quod ingenuas didicisse fideliter artes, — Брэнсби ткнул мальчика в грудь. — Продолжите и переведите.
— Простите сэр, я не смогу продолжить.
Брэнсби привычным жестом влепил мальчику оплеуху и повернулся ко мне:
— Ну, мистер Шилд. Я не прошу вас перевести, но возможно вы будете столь любезны и закончите предложение?
— Emollit mores nec sinit esse fero. Усердное изучение благородных наук смягчает нравы и не позволяет им ожесточаться.
— Видите, Аллан? Мистер Шилд имеет привычку запоминать прочитанное. «Письма с Понта», книга вторая. Мистер Шилд знает, что говорил по этому поводу Овидий, и вам тоже стоит выучить его слова.
Когда мы остались наедине, мистер Брэнсби вытер остатки нюхательного табака большим перепачканным платком.
— Всегда нужно показывать им, кто тут главный, Шилд, — заметил он. — Запомните это. Мягкость — это хорошо, но она не сослужит добрую службу, если говорить о перспективе. Возьмите, например, Эдгара Аллана. Мальчик старается, этого нельзя отрицать, но родители слишком балуют его. Страшно подумать, каким бы он вырос, если б мы его должным образом не наказывали. Как говорится в Библии, кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына.
Итак, в течение нескольких минут я получил хорошую работу, обрел новую крышу над головой и впервые встретился с миссис Франт и отпрыском семейства Аллан. Хотя я и отметил еле слышный, но незнакомый моему уху носовой выговор, в тот момент не понял, что Аллан — американец.
Как не понял и того, что миссис Франт и Эдгар Аллан проведут меня, шаг за шагом, в темные глубины лабиринта, туда, где прячутся кошмарные секреты и самые страшные злодеяния.
2
Но прежде чем я отважусь войти в этот лабиринт, позвольте вкратце рассказать вам о причинах моего помешательства.
Мы с тетушкой не встречались с тех пор, как я учился в школе, тем не менее, когда меня заключили под стражу, я попросил известить именно ее, поскольку других родственников у меня не осталось.
Она выступила в мою защиту в магистрате. Одним из его членов оказался солдат, склонный к состраданию. Поскольку я действительно швырнул медаль в присутствии целой толпы свидетелей, да еще и орал при этом «Вы убийцы!», то мало кто, включая меня самого, сомневался в моей виновности. Офицер гвардейцев оказался мстительным типом, и хотя медаль едва задела его, лошадь, испугавшись, взбрыкнула и сбросила его прямо на глазах у дам.
Поэтому казалось, что единственная дорога к состраданию — признать меня невменяемым. В тот момент я не особо возражал. Магистрат постановил, что я жертва периодических приступов сумасшествия, во время одного из которых я и ранил бравого офицера на черном коне. Члены магистрата пришли к выводу, что эта форма психического расстройства должна поддаваться лечению, поэтому стало возможным освободить меня из-под стражи, поручив заботам тетушки.
Она устроила меня в лечебницу доктора Хейнса, с которым консультировалась во время слушаний по моему делу. Хейнс оказался вполне гуманным человеком, не любившим сажать пациентов на цепь, словно собак, и обитавшим вместе с семейством в непосредственной близости от лечебницы. «Я согласен с Теренцием, — говорил он мне. — „Homo sum; humani nil a me alienum puto“.[4] Да, конечно, у кого-то из этих бедняг есть привычки, которые общество не понимает и не принимает, но мы с ними слеплены из одного теста».
Большинство пациентов были сумасшедшие и слабоумные, некоторые жестоки, иные глупы, но все печальны; помешавшиеся, сифилитики, идиоты, страдающие странными и страшными маниями или резкими перепадами настроения, так называемым folie circulaire.[5] Но было несколько и таких, как я, живших отдельно от остальных больных и обедавших вместе с доктором и его женой на их половине.
— Вашему племяннику требуется покой, умеренные нагрузки и полноценное питание, — говорил доктор Хейнс тетушке в моем присутствии, — и он пойдет на поправку.
Сначала я сомневался в его словах. Мои сны заполняли стоны умирающих, страх смерти и ощущение собственной никчемности. К чему мне жить? Чем я заслужил жизнь, если лучшие из мужей пали на поле брани? Сначала ночь за ночью я просыпался мокрый от пота, с бешено колотившимся сердцем, чувствуя, что мои крики все еще висят в воздухе, хотя они уже и стихли. Другие пациенты тоже кричали по ночам, так чем я хуже?
Однако доктор Хейнс сказал, что крики мне на пользу не пойдут, и каждый вечер давал мне настойку опия, чтобы унять тревогу или, по крайней мере, притупить ее. Кроме того, он заставлял меня говорить о том, что я сделал и что видел.
4
«Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» (лат.).
5
Циркулярное расстройство, состояние человека, когда мания и депрессия сменяют друг друга, один из видов маниакально-депрессивных психозов.