Будда из Бенареса

— Огонь не разжигается трением палочки о сырое полено. Отшельник, покорный страху, зависти или сомнению, подрывает свой собственный корень. Он далек от освобождения, как муха, увязшая в паутине, — запомни это хорошенько, мой друг. Кто облачается в одеяние шрамана, не очистив себя от грязи, тот недостоин быть шраманом.

— Что же мне делать?

— Учиться созерцанию. Ты должен установить тишину внутри себя, собрать воедино разбегающиеся нити сознания.

— Я пробую, но ничего не получается.

— Значит, ты пробуешь без старания.

— Послушай, Сиддхарта! Я до полудня сидел на корточках, закрыв глаза и зажав пальцами уши.

— И чего ты добился?

— Ничего.

— Ты обещал быть упорным и вдумчивым, но пока я замечаю в тебе только лень и легкомыслие.

— Но мне не удается не думать!

— Сядь, как я тебя учил: ноги скрещены, правая на левом бедре, левая — на правом, а пальцы рук на коленных чашечках.

— Так сидят портные.

— Так сидят отшельники, которым завидуют боги.

— Но мысли все равно лезут мне в голову.

— Чтобы войти в созерцание, ты должен научиться свободно дышать. Сядь и сделай глубокий вдох, потом задержи дыхание.

— Это я тоже пробовал.

— Ты должен понять, что мысли и желания не рождаются в голове или в сердце. Они приходят извне. Попробуй представить над собой бронзовый щит. Только усилием и серьезностью ты сотворишь остров, который нельзя сокрушить потоком.

— Скажи, Сиддхарта, а почему ты ушел из дворца?

— Это долгая история, Девадатта.

— И все же?

— Однажды я постиг тщету жизни. Постигнув же, испытал отвращение к телу, к чувствам. В ту самую ночь я разорвал путы и вступил на путь Великого Отречения.

— Разве тебе не хочется повелевать, вести войско в битву?

— Если воин победит в битве тысячу врагов, то лучше его будет шраман, победивший только одного человека — самого себя. День самоуглубления лучше ста лет прозябания в невежестве.

— Но быть шраманом так трудно!

— Странствуя, я пришел однажды на берег Ганга, где росла огромная смоковница. Возле ее корней сидели люди. Три дня они постились, совсем не вкушая пищи, а потом прыгали с ветвей в воду и тонули. Некоторые привязывали к ногам запечатанный сосуд, наполненный водой. Эти люди верили, что смерть в священном месте принесет им лучшее рождение.

— А можно мне совершить омовение? Я вернусь и снова попробую.

— Можно, но ты задаешь много вопросов. Ученик, находящий удовольствие в пустословии, подобен вороне, которая бросилась к камню, думая, будто перед ней кусок сладкой лепешки. Будь серьезнее и не пренебрегай своим благом, пока я не разочаровался в тебе.

— Теперь мне удается не думать.

— Тогда ты на верном пути.

— Я чувствую в теле жар.

— Этот жар называется тапас. Ты поймал нить сознания. Теперь ты должен перейти границу чувств и углубиться в себя.

— Я уже сделал это, Сиддхарта.

— Значит, ты понял, что вокруг ничего нет?

— Нет ничего вокруг меня, но и внутри меня ничего нет. Я нисходил внутрь себя, как в глубокий и темный колодец. Я видел лишь пустоту, ужасную бездну без малейшего проблеска света.

— Не поддавайся отчаянию. Вредное для себя делать легко, хорошее и полезное — трудно. В человеке тридцать шесть потоков, направленных к удовольствию, и только два ведущих к освобождению.

— Сегодня я чувствовал себя маленькой песчинкой в огромной Вселенной. Все было бессмысленным, и бессмысленным был я…

— Когда-то я тоже испытал это, Девадатта. Я уходил в созерцание, и мир представлялся мне бесчувственным танцем духа. В этом танце не было ни смысла, ни любви, ни радости. Дух был бесстрастным, равнодушным и наводил ужас, ибо не оставлял ни надежды, ни выбора. Я был растерян, опустошен и долго сидел, приходя в себя. Все страхи восстали на меня, я был охвачен ужасом…

— Я чувствую это сейчас! Я еле справляюсь с собой, Сиддхарта.

— У тебя все получится.

— Мне хочется все бросить и бежать.

— Смири свой страх, как погонщик — слона.

— Я так устал, Сиддхарта. Я все меньше сплю, я становлюсь прозрачным и тонким. Я чувствую натиск враждебных сил, от которых у меня нет защиты.

— Наберись терпения. Даже молоко не сразу свертывается, а упражнение в созерцании не тотчас приносит плоды.

— Но мне кажется порой, что я умираю!

— Стой твердо, не ослабляй усилий. Тогда страху будет не удержаться в тебе, как не удержаться горчичному зерну на острие шила.

— Я приступил к упражнению еще на заре, когда павлины переговаривались с лесными голубями. Я сдерживал вдохи и выдохи, и пот лил у меня из-под мышек Мне казалось, будто два палача держат меня над раскаленными углями, а третий вонзает мне в голову острие меча. Я терпел эту боль, терпел, хотя она становилась невыносимой, и это… это случилось.

— Ты почувствовал давление вокруг головы, потом нисходящий ток силы, подобный тоненькой струйке? Ток поначалу почти незаметный, но потом все более и более ощутимый?

— Да, именно так.

— То была сила иддхи, Девадатта.

— Я не сразу догадался, что головная боль была вызвана моим непониманием этой силы, моим желанием ей препятствовать. Я позволил силе войти сначала в голову, потом в сердце, потом в область пупа, потом еще ниже… И боль исчезла, мне стало легко.

— Иддхи движет всем живым на свете. Даже лебеди, путешествующие тропой солнца, держатся в небе с помощью иддхи.

— Сила действовала мягко, и ее ток становился естественным и непрерывным, проникая во все слои существа, от головы до пят. А потом…

— Потом ты почувствовал другую силу?

— Да, другую. Она появилась в области крестца, потом стала быстро подниматься вдоль позвоночника. Эта сила была грубее, чем нисходящая, она хотела излиться наружу.

— Ты дрожал?

— Я дрожал.

— Ты кричал?

— Я кричал.

— Ты бился, как рыба, выброшенная на сушу?

— Я бился, как рыба. Но это было радостно.

— Ты уже на пути к себе, Девадатта.

— А магические способности?

— Ты уже приобрел их.

— Я чувствовал жар, как при сильной лихорадке. У меня жгло в области пупа.

— Это место власти и самости в человеке. Будь осторожен — страсти мешают освобождению.

— А почему я не выскользнул через горло?

— Ты сможешь и это — позже.

— А подавлять людей взглядом? Парить на высоте деревьев?

— Запомни, Девадатта: тот, кто считает чужих коров, непричастен к мудрости. Не стремись к магической силе, стремись к совершенству.

— А в чем оно, совершенство?

— В том, чтобы отказаться от победы и поражения. Побежденный живет в печали; победа порождает ненависть. Нет беды большей, чем ненависть, нет огня большего, чем страсть, нет счастья, равного спокойствию.

— О, почему ты всегда так серьезен, Сиддхарта!

— Серьезность — путь к бессмертию. Легкомыслие — путь к смерти. Только серьезный и вдумчивый достигает великого счастья.

Как-то утром они сидели и разговаривали.

— Все в мире взаимосвязано, и каждый поступок порождает следствие, — рассуждал Сиддхарта, обмахиваясь банановым листом. — Так и камень, брошенный в воду, вызывает крути.

— Ты думаешь? — рассеянно откликнулся Девадатта.

Они уже третий месяц предавались аскетическим упражнениям в Паталигаме. Мало кто узнал бы теперь в Девадатте того юношу, умащенного благовонным сандалом, что когда-то покинул Бенарес. Кусок тряпки, обернутый вокруг бедер, заменял ему дхоти, кожа потемнела, над верхней губой пробивались жесткие волосы. Он многому научился, однако ему по-прежнему не удавалось совершить путешествие вне тела.

— Да, я думаю именно так, — веско произнес Сиддхарта. — Некий человек легкомысленно уводит коня, присваивает манговую рощу вдовы, плетет заговор против раджи… Такой глупец не понимает, что сам уготовляет себе сеть. Впрочем, не менее легкомысленно поступает тот, кто убивает раба, не платит торговцу или разоряет святилище атхарванов…