Мой мир

За столом к нам присоединилась Николетта. Мы рассказывали Биллу о наших гастролях в Перу и Чили. Вскоре приехал Герберт, чтобы отвезти нас на репетицию оркестра в муниципальном конференц-зале. Герберт уже пообедал, но сел с нами за стол, чтобы поговорить.

Неожиданно я почувствовал себя плохо и сказал: «Мне что-то нехорошо».

Билл, Николетта и Герберт посмотрели на меня так, как будто я заявил, что хочу покончить с собой. Точнее, все, кроме Николетты: она так часто выслушивала мои жалобы, что уже не реагировала на них. Поэтому она ждала, что я скажу еще. Я дал понять, что не шучу, и попросил принести полотенце, чтобы набросить на плечи. Потом поднялся из-за стола и пошел на диван. Билл спросил, не хочется ли мне побыть одному и отдохнуть? Я отказался: через несколько минут нам надо было ехать на репетицию.

Билл и Герберт молча сидели напротив меня на диване. Я закрыл глаза и молился, чтобы у меня все прошло. Мне представился самолет, несущий над Майами-Бич лозунг «Выздоравливай, Паваротти!». Кажется, я задремал на несколько минут, потому что словно сквозь сон слышал голос Николетты: она сказала, что пора ехать. Я встал, надел пиджак, шарф и пошел к машине. Мне было все еще нехорошо, и я не мог понять, в чем дело.

Репетиционный зал оказался битком набитым. Там уже были симфонический оркестр штата Флориды и хор Университета Майами. Джуди сказала мне, что в зале собрались родители студентов, прилетевшие со всех концов страны, чтобы услышать, как их дети поют вместе со мной. Когда я вошел, все зааплодировали и приветствовали меня так тепло, что мне стало немного лучше.

Репетиция проходила очень хорошо. Я пел вполголоса, как обычно на репетициях. Тем не менее высокую ноту в конце своей партии из финального дуэта первого действия «Богемы» я запел в полный голос, чтобы убедиться, что все в порядке. Нота прозвучала очень хорошо: с голосом все было нормально. Я желал только одного — чтобы то странное состояние не возвратилось. Как будто меч был занесен над моей головой. Более того — меч был занесен над Майами. Они изменили ради тебя маршруты воздушного транспорта, они усложнили себе жизнь, весь город ждет твоего выступления. А что ты делаешь? Ты заболеваешь.

Когда на репетиции пришла очередь песни «О мое солнце», я уже чувствовал себя хорошо. Мы исполняли второй куплет (здесь у меня пауза, и оркестр несколько тактов играет один), когда я остановил Леоне и предложил:

— Почему бы здесь не вступить хору?

Все были смущены. Кто-то сказал, что они не репетировали эту песню и не знают ее. Я ответил:

— Это известная песня, все ее знают.

— Но они не знают итальянского текста.

— Пусть тогда поют «ля-ля-ля». Это очень выразительное место.

Хор спел, как я просил. Им, по-моему, тоже понравилось, потому что все улыбались. Но, кажется, мое предложение усложнило жизнь дирижера. Он решил записать итальянский текст и ксерокопировать его для всех хористов, чтобы они выучили слова к следующему дню. Зачем? Хор и так звучал очень хорошо и естественно (я не люблю слепо следовать строгим правилам).

Это небольшое изменение в нашей программе помогло мне на время забыть о недомогании. Когда репетиция закончилась, мне опять было плохо. Я прошел в артистическую и попросил позвать Герберта и Джуди. Им я сказал о своем странном состоянии. Я уже стал опасаться чего-то серьезного, потому что у меня болело в груди. Такому грузному человеку, как я, невольно приходится думать о своем сердце. Джуди пошла искать врача.

На репетиции присутствовал ее приятель Стэнли Левин, который знал очень хорошего врача Стюарта Готтлиба, одного из лучших в городе. Стали ему звонить. Была суббота, и доктор Готтлиб играл в гольф. Но они все-таки дозвонились до него. (Слава Богу, что существует сотовая связь.)

Когда доктор согласился приехать ко мне на виллу, я попросил его пока не говорить никому, куда он отправляется. Более того, он должен был оставить дома свой чемоданчик и положить все необходимое в пляжную сумку или портфель. Мне не хотелось, чтобы кто-либо узнал, что я вызвал врача. Так как меня беспокоила боль в области сердца, он собирался приехать с ассистентом и привезти с собой электрокардиограф. Я просил, чтобы ассистент был не в медицинском халате, а в обычной одежде.

Газеты так много писали о завтрашнем концерте, что я представлял, сколько будет шума, если узнают, что я заболел и не смогу петь. Журналистов больше интересуют неприятности, чем те случаи, когда все складывается хорошо, поэтому мне не хотелось привлекать внимание прессы.

Мы возвратились на остров Фишер на мою виллу. Мне пришлось лечь. Доктор приехал не только с ассистентом, но даже со своей женой и с помощником начальника пожарной охраны Майами-Бич. Начался осмотр. Я сказал, что чувствую боль в грудной клетке, где-то в районе желудка.

— У меня то ли инфаркт, то ли несварение желудка. Я чувствую страшную тяжесть.

— У вас часто бывает такое ощущение? — спросил доктор Готтлиб.

— Иногда. По мне же видно, что я люблю поесть. Я сказал доктору, что к тому же у меня жар. У него

не было с собой термометра, и я просил его потрогать мой лоб. Его жена стояла рядом и сказала:

— Я поцелую вас в лоб, как мама. Она меня поцеловала и подтвердила:

— Небольшой жар есть.

Доктор был уверен, что у меня грипп, и хотел дать мне антибиотики. У меня были свои и он дал мне только «Прилосек» (от расстройства желудка). Теперь мне необходимо было уснуть.

Спал я хорошо. Проснувшись на следующее утро, я сразу вспомнил о том, что у меня сегодня важный концерт, потом о том, что заболел накануне. Как я сейчас себя чувствую? Стал прислушиваться к своим ощущениям в груди и желудке — нигде ничего не болело. В это трудно поверить, но я прекрасно себя чувствовал! Я немедленно позвонил доктору Готтлибу, чтобы поблагодарить его. К тому же утро было такое солнечное, на небе ни облачка…

Концерт должен был начаться в четыре часа. Конечно, я отдыхал до самой последней минуты, пока не пришло время ехать на Южный пляж, где уже была установлена сцена. Несколько дней назад я спросил у Джуди, что она будет делать, если пойдет дождь. Она ответила без колебаний: «Убью себя». Метеорологи обещали прохладную для этого сезона погоду, но без дождя. Они сообщили, что дождь возможен на следующий после концерта день. Мне показалось, что это слишком скоро: я бы предпочел, чтобы дождь пошел в следующем месяце.

День выдался прекрасным. Прохладно было только в тени, а на солнце, где сидела публика, было очень жарко — как всегда во Флориде. Мне предстояло находиться на сцене в тени, и я боялся опять заболеть. Это вполне может случиться: выходишь на сцену здоровым, а во время выступления можешь почувствовать себя плохо. И не знаешь, когда это начнется и как скоро пройдет.

Поэтому я решил одеться потеплее. Это значило, что не смогу быть во фраке и белом жилете, хотя Леоне, оркестр и хор будут в концертных костюмах. И сопрано Синтия Лоуренс выйдет в красивом длинном белом платье. Я же надел видавшую виды парку, шерстяной шарф от «Гуччи» и шапку-пирожок. Я понимал, что это неподходящее для выступления одеяние, но не заболеть и допеть всю программу до конца для меня важнее, чем быть одетым соответствующим образом.

Когда я вышел на сцену, передо мною предстало незабываемое зрелище: девять тысяч человек сидели на складных стульях, а позади них и по обе стороны сцены расположились еще сто — сто пятьдесят тысяч. Это людское море простиралось насколько хватало глаз, а рядом раскинулся океан. Солнце освещало эту восхитительную картину, и океан казался необыкновенно синим. В первом ряду сидели Тибор, Герберт, Джуди и Николетта. Мне говорили, что будут губернатор Флориды и нобелевский лауреат Эли Висель. А также Сильвестр Сталлоне и Глория Эстеван.

Зрители радостно приветствовали меня, и я ответил им, как обычно, вскинув руки. Когда публика затихла, я понял, что должен как-то объяснить свой странный наряд. Сцена была обращена на север. Я сделал вид, что мне холодно, поднял воротник, обхватил себя руками и сказал в микрофон: «Холодно». Публика развеселилась и зааплодировала.