Страница 16 из 64
Ну и как вам? Ощущение: медленный, торжественный въезд в желтый дом… Или — замедленная съемка процесса захождения ума за разум.
Относительно новым для читателя тут будет, наверно, последний пассаж. Что, оказывается, наш самодержец, натянутый как кукла на руку того самого Меттерниха, не только русскую внешнюю политику сложил к ногам Австрии — это еще соответствовало бы хоть какой-то реальности (удавшийся заговор все ж — реальность), хоть какому-то смыслу: ведь выгодно же, одурачив вражескую державу, заставить ее провести несколько войн целиком в свою пользу и во вред ей самой! Но… ТАК использовать эту «насаженность на Меттернихову руку — куклы-монарха», чтобы еще и встрять в содержимое их школьных учебников, расписание занятий в их университетах?!!
Но сколько ни заостряй этот пункт у Данилевского, грустный парадокс в том, что другого объяснения тем Александровым… действиям (слово «политика» тут все же не будем применять) — и вовсе нет.
Вот отчего я особо выделил в предыдущей главе экспертную оценку именно Жан-Жака Руссо, предсказавшего, что Россия влипнет в конфликт с демократической Европой (которая на тот момент, в середине XVIII века, была еще только в дальнем-дальнем проекте!). И век спустя Данилевский возмущенно констатирует: «Общественное мнение Европы: Россия — бедствие, несчастье для всего человечества».
И 250 лет спустя, мы разве не убеждаемся каждый день: в чьих руках общественное мнение Европы? Ставка-то, «Священный Союз», была сделана на евромонархов — и вот…
«А упало, Б пропало — кто остался на трубе?».
Может, сегодня князья Лихтенштейна и Монако, вспомнят о принесенных Россией жертвах евромонархам и помогут?
Глава 5
НАША ПОЛНАЯ СВОБОДА ОТ «СВОБОД»
В третьей главе нашу «инаковость» мы начинали исследовать, напоминаю, с географических претензий XVIII века: «Россия… сама по себе уже взрывала своим гигантским размером всякое представление, которое люди привыкли иметь о «европейской» державе, то есть о члене европейской системы государств».
И вот на начало XXI века Россия, в общем-то, и не такой уж исключительный, запредельный мировой гигант. Выросли за это время Китай, Индия, Соединенные Штаты. Ну и мы сами постарались, в Беловежской Пуще-1991, в смысле приближения государства — к «удобопредставимым» европейцами размерам. Большой шаг навстречу…
Что ж еще остается из претензий? Оказывается — «Свобода». Именно понятие: «страны свободного мира», стало самым актуальным, легло на рабочие столы политиков. Едва не 95 % всех претензий к России — упреки по пункту «демократических свобод». Что ж сказать о нашей «свободности»?
Вот и Сигизмунд Герберштейн, немец XVI века отметил у нас: «Люди все считают себя холопами, то есть рабами своего Государя».
И не менее известный маркиз де Кюстин (1843): «Должен ли подобный народ иметь такое деспотическое правление или же столь жестокое правление создает такой негодный народ?»
Так мы и добрались до самого сложного пункта всей этой книги. А, кроме прочего, и до ответа на главный вопрос той книги Данилевского: «За что нас так не любят?» Его ответ был: «Просто за то, что мы, славяне, — не Европа». Конечно, из своего 1871 года он не мог предвидеть, что его гипотетическая линия противостояния Европа — Славянство, так существенно развернется и передвинется, что сегодня, в связи со славянством — собственно и говорить уже непонятно о чем.
«Европа» им понималась, как романо-германский продукт, и появление нового понятия «Свободный мир», вышедшего за пределы Европы — вряд ли виделось из 1871-го. Ну, еще можно США посчитать продолжением романо-германства (хотя с нынешним президентом и нынешними демографическими тенденциями это будет интересный постулат), но Япония…
Сегодня, полтора века спустя сохраняется разделение России с Западом, тоже по наборам… но уже не генов, а «ценностей».
Как теперь нам выстраивать отношения с… или встраиваться в… в этот дивный, свободный мир? Или, хотя бы — тут я сильно снижаю планку до своей частной задачи: как бы мне, к завершению этой книгу, не сбиться на примитивную и беспомощную «контрпропаганду», каковую я и сам столько лет наблюдал во всех наших «Правдах»?
Разве что попробовать обратиться, ну хотя б к самому «отцу русофобии», маркизу де Кюстину, книгу «Россия в 1839 году», которого и 120 лет спустя переиздавали в США, «как лучшее пособие по СССР», с предисловием директора ЦРУ Беделла Смита. Попробовать привести несколько цитат из него… и не «опровергать грязные инсинуации», а как бы — «замерить дистанцию восприятия».
Итак, маркиз де Кюстин:
«Это злосчастное мнение Европы — призрак, преследующий русских в тайниках их мыслей; из-за него цивилизация сводится для них к какому-то более или менее ловко исполненному фокусу. Надобно обладать большей силой, нежели Петр Великий, дабы исправить зло, какое причинил первый растлитель русских.
— Две эти нации — Россия, как она есть, и Россия, какой ее желают представить перед Европой. Император менее, чем кто-либо, застрахован от опасности оказаться в ловушке иллюзий. Вспомните поездку Екатерины в Херсон — она пересекала безлюдные пустыни, но в полумиле от дороги, по которой она ехала, для нее возводили ряды деревень; она же, не удосужившись заглянуть за кулисы этого театра, где тиран играл роль простака, сочла южные провинции заселенными, тогда как они по-прежнему оставались бесплодны не столько из-за суровости природы, сколько, в гораздо большей мере, по причине гнета, отличавшего правление Екатерины.
— Учтивость здесь — всего лишь искусство прятать друг от друга двойной страх: страх, который испытывают, и страх, который внушают сами. Под всякой оболочкой приоткрывается мне лицемерное насилие, худшее, чем тирания Батыя, от которой современная Россия ушла совсем не так далеко, как нам хотят представить. Повсюду я слышу язык философии и повсюду вижу никуда не исчезнувший гнет.
— Сколько здешних лесов — всего лишь топи, где вы не нарежете и вязанки хворосту!.. Все расположенные в удалении полки — только пустые рамки, в них нет ни одного человека; города и дороги только замышляются; сама нация доселе — всего лишь афишка, наклейка для Европы, обманутой неосторожной дипломатической выдумкой. Торговцы, из которых составится когда-нибудь средний класс, столь немногочисленны, что не могут заявить о себе в этом государстве; к тому же почти все они чужестранцы. Писателей насчитывается по одному-два в каждом поколении, и столько же живописцев, которых за немногочисленность их весьма почитают, благодаря ей им обеспечен личный успех, но она же не позволяет им оказывать влияние на общество. В стране, где нет правосудия, нет и адвокатов; откуда же взяться там среднему классу, который составляет силу любого государства и без которого народ — не более чем стадо, ведомое дрессированными сторожевыми псами?
— 30 июля 1893 года. Вчера, окончив писать, решился я перечитать переводы некоторых стихотворений Пушкина и утвердился в том своем мнении о нем, какое составилось у меня по первому чтению. Человек этот отчасти заимствовал свои краски у новой западноевропейской школы в поэзии. Не то чтобы он воспринял антирелигиозные воззрения лорда Байрона, общественные идеи наших поэтов или философию поэтов немецких, но он взял у них манеру описания вещей. Так что подлинно московским поэтом я его еще не считаю. Поляк Мицкевич представляется мне гораздо более славянином, хоть и он, подобно Пушкину, испытал влияние западных литератур».
Нет, начать все же придется с небольшого возражения. «Вспомните поездку Екатерины в Херсон» — это Кюстин говорит, как о доказанном, общеизвестном факте, о наших «потемкинских деревнях». Но невелика тут маркизова вина, когда мы и сами 200 лет спустя повторяем этот штамп. О котором здесь, предельно кратко: