Шаляпин

Но так как жить все же чем ни будь надо было, то он поступил во французскую опереточную труппу некоего Лассаля, но не надолго, потому что антреприза скоро прекратилась. Тут началась для Шаляпина самая ужасная пора его жизни. Остался он буквально без всяких средств к существованию и, чтобы не умереть с голоду, взялся за ремесло носильщика: таскал кули то на пароходной пристани, то на вокзале… Зарабатывал когда десять копеек, когда двадцать, когда и вовсе ничего не зарабатывал Постоянного крова не имел и ночевал где случится, где застанет ночь, где не так дует и не так мочит дождем и где меньше шансов быть выгнанным на улицу. Так проходила зима. Кое-как, в начале 1892 года, Шаляпин добрался до Тифлиса, попал там в странствующую труппу какого-то Ключарева, снова кочевал с ней из города в город и по крайней мере хоть не голодал. Но в посту и эта труппа благополучно распалась. Шаляпин снова очутился на улицах Тифлиса, бездомным бродягой, не знающим, где преклонить голову, не знающим, будет ли у него сегодня на хлеб. Потянулись невыносимые дни, полные тоски и проклятия… Сердце сжимается при мысли о том, что великий артист, ставший гордостью своей родины и вызвавший удивление всего мира, так голодал, так бедствовал, так страдал… Те, что теперь кидают камень в Шаляпина за то, что он временами с презрением и неуважением относится к людям, подумали ли они, за что же ему собственно любить людей? Что видел он от них хорошего? Вот он стоит теперь на страшной высоте, в лучах славы, его имя повторяет весь мир, тысячи рук. протягиваются к нему, для всех он желанный гость, всем он дорог и нужен. И видя все это, должен же он думать:

“А было время, когда я, одинокий, мог протягивать руку тысячам людей и знал, что ни в ком не встречу поддержки и могу умереть голодной смертью на мостовой большого города”. Человек человеку волк. За что же любить людей? Ведь до той минуты, когда Шаляпин силою своего таланта завоевал себе независимость, что видел он, кроме нужды и беспросветного горя, что испытал, кроме отчаяния, доводившего его до мысли о самоубийстве? Пройдя через горнило таких испытаний, нельзя вынести светлого воспоминания о людях, нельзя не стать, в лучшем случае, равнодушным к ним. Максим Горький из доли своих страданий вынес озлобленный ум, и нельзя себе представить, чтобы он особенно любил людей. Про Шаляпина не скажешь, что у него озлобленный ум, но к людям он относится во всяком случае без особого одушевления. И это-справедливо. Как забыть Шаляпину, что над ним… смеялись. Да, было и это… Я помню рассказы о том, как артиста, когда он уже был в Петербурге и пел в Панаевском театре, однажды привели в какой-то светский салон. На нем был фрак с чужого плеча или просто дурно сшитый, он шел по зале и слышал, как у него за спиной хихикали над его нескладной фигурой, застенчивой манерой держаться… А теперь? Теперь за ним наперерыв ухаживают, пресмыкаются, лебезят, готовы на все, чтобы только привлечь его внимание, по утрам дожидаются на дому по несколько часов его пробуждения, чтобы обратиться к нему с просьбой, и создают вокруг него такую обстановку, такую нравственную атмосферу, что и теперь, стоя на вершине славы, он духовно так же одинок, как и дни своей голодной, печальной юности. Отдельных людей он еще может вспоминать с чувством глубокой благодарности, но много ли их? Редкие единицы.

К числу таких людей, сыгравших в жизни Шаляпина крупную роль, принадлежит Д. А. Усатов, весною 1889 года покинувший московский Большой театр, в котором он в течение многих лет нес теноровый репертуар, и переселившийся в Тифлис, где он с большим успехом занялся преподавательской деятельностью.

Шаляпин летом 1892 года, после долгих мытарств, устроился в бухгалтерском отделении управления Закавказской железной дороги, в то время, как Максим Горький работал слесарем в мастерских той же дороги, и товарищи Шаляпина по службе неоднократно советовали молодому певцу пойти к Усатову на пробу голоса, но он все колебался, главным образом из-за недостатка средств. Наконец, в один прекрасный день решился: отправился к Усатову и произвел настолько хорошее впечатление, что тот немедленно взял его к себе в ученики и принялся усиленно с ним заниматься. С первых же шагов Шаляпин стал делать значительные успехи. Дело сильно облегчилось тем, что Шаляпину не пришлось возиться с очень трудным делом постановки голоса, не пришлось потому, что постановка голоса у Шаляпина оказалась природной, -драгоценное свойство, которым в сильнейшей степени одарены итальянцы и которое у нас встречается не часто. Видя быстрые успехи своего ученика, Усатов скоро нашел возможным выпустить его на концерте музыкального кружка в доме Арцруни, что затем повторялось неоднократно в течение года, проведенного Шаляпиным в занятиях с Усатовым.

Наконец, в сентябре 1893 года он получил приглашение вступить в труппу казенного тифлисского театра на жалованье в 150 рублей в месяц, где и оставался до весны 1894 года, исполняя разные партии, уже такие ответственные, как Мефистофель в “Фаусте” и Мельник в “Русалке”. Оперную антрепризу в этом театре держал известный в провинции, ныне покойный, В. Л. Форкатти вместе с Любимовым. Обстановка была, как и во всех тогдашних оперных предприятиях, самая убогая. Труппа же-довольно порядочная, главным образом молодежь. Между прочим, первое место в ней занимало хорошо знакомое Петербургу по спектаклям Мариинского театра сопрано, г-жа Папаян, ныне покойная. Капельмейстером состоял Труффи. Шаляпин уже тогда обратил на себя внимание своим прекрасным голосом и проблесками драматического таланта, хотя, конечно, все, что он делал, стремясь к драматической игре, было еще очень примитивно. В качестве документа от того времени сохранилась мало кому известная фотография артиста в роли Мефистофеля. Глядя на этот глубоко наивный грим, эту традиционную бороду клином, эти длинные, точно у таракана, усы, и сопоставляя с тем, что выработал Шаляпин впоследствии, поражаешься контрастом и той непреодолимой силой творческой работы художника, который, вечно неудовлетворенный, не успокоивающийся ни на минуту даже на том, что сделано хорошо, успешно, эффектно, что стяжает рукоплескания и лавры, стремится все вперед и вперед по пути достижения наивысшего совершенства и всеисчерпывающей истины в искусстве.

Весною 1894 года Шаляпин, сколотив малую толику денег, поехал в Москву. Кончились для него черные дни. Смело и уверенно молодой артист мог смотреть в глаза будущему, хотя самая пылкая фантазия вряд ли в состоянии была бы нарисовать ему картину того, что его ожидает впереди, каким могущественным чародеем ему предстоит сделаться. В Москве, в театральном агентстве Рассохиной его услыхал знаменитый в ту пору антрепренер М. В. Лентовский, набиравший оперную труппу для летнего сезона в Петербурге, в театре Аркадия. Шаляпин ему понравился, и он взял его к себе. Таким образом, петербургская публика впервые услыхала своего будущего кумира на летней сцене Шаляпин сразу стал выдвигаться, и тут мы впервые встречаем упоминание о нем на страницах серьезного органа, посвященного театру. Так, в августовском номере журнала “Артист” от 1894 года читаем:

“В воскресенье, 24 июля, в театре Аркадия оперною труппою, под управлением г. Лентовского, представлена в 1 раз фантастическая опера в 3 действиях Оффенбаха “Сказки Гофмана”. Опера смотрится с интересом. Оркестр под управлением Труффи играет с увлечением; солисты. большею частью молодые силы, с вокальной стороны заслуживают похвалу. Недурен также мужской хор, кроме г. Лодия, имевшего заслуженный успех, понравились г-жа Андреева-Вергина, легкое колоратурное сопрано, гг. Бастунов (баритон) и Шаляпин (красивый basso cantante)”.

Закончив с грехом пополам, в смысле материальном, сезон в Аркадии, так как дела Лентовскаго шли неважно, Шаляпин осенью вступил в С. Петербургское оперное товарищество, снявшее для своих спектаклей Панаевский театр. Здесь он пел самые разнообразные партии, начиная от незначительных, кончая очень ответственными. Сегодня он выходил в роли Дон-Педро в опере Мейербера “Африканка”, роли совершенно трафаретной, до того манекенной, что даже самый талантливый и опытный артист не знал бы, что с собою делать, изображая этого португальского синьора, завтра пел Бертрама в “Роберте-Дьяволе” или Мефистофеля в “Фаусте”. Как сейчас помню его в “Африканке”. Стоит длинный такой, худой, с ногами, обтянутыми в трико, в Действии принимает участие весьма слабое и делает какие-то странные жесты рукою, выворачивая ее внутреннюю поверхность наружу. Впрочем и то сказать: какое живое творчество можно проявить в “Африканке”, либретто которой представляет диковинный образчик чепухи, положенной на очень громкую музыку. Опера эта окончательно утратила всякий художественный интерес, и все отдельные попытки оживить ее нужно считать совершенно бесплодными. Но для Шаляпина, этой нетронутой богатырской целины, даже выход в подобной трафаретной опере приносил свою долю пользы, так как помогал ему свыкаться со сценой и с публикой, а главное-частое выступление в спектаклях было необходимо и для голоса, служа для него упражнением.