Страница 64 из 81
— Мне помогали.
— Кто?
— Не знаю. Тот, кто перебинтовал меня, кто дал напиться, кто помог не сойти с ума и не замерзнуть.
— Замерзнуть летом? В Царицыне? — удивился мужчина с рубиновым ромбом.
— Да, мне было очень холодно… Почти все время.
— А откуда появилась свежая колотая рана у вас на руке?
— Не знаю. Не помню.
Рассказывать о немцах было просто глупо. Попасть из военного госпиталя в клинику для умалишенных — увольте.
— С удовольствием пообщались с вами. Вы не станете возражать, если мы навестим вас позже?
— Конечно. Приходите, когда вам будет угодно. Кто из ополченцев уцелел?
— Больше половины, — ответил мужчина без знака фехтовальной школы. — Ваши товарищи продержались два дня. Отделение Сысоева потеряло лейтенанта Калинина и рядового Семикопытова. Из ваших в живых остался Джальчинов. Чекунов тоже в госпитале.
— Неужели? Очень рад такой новости!
— Его сильно контузило — и персы бросили его в степи. Потом одумались и отнесли к барже, в медицинскую палатку. Когда срок боя вышел, выдали его нам. За это им простили не слишком джентльменское поведение. О лже-Пальцеве мы тактично не вспоминали. Они — тоже.
— Прикрывать танковую броню пленным — не лучшая идея.
— Хорошо то, что хорошо закончилось. Русские не мстят без нужды.
— Кстати, о мести. Наши танки сбросили персов в Волгу?
— До этого не дошло. Без поддержки бронетехники противник не смог взять укрепления Сысоева. По истечении срока боя противник признал свое поражение. Миссия была выполнена силами вашего отделения. Вы — герои.
— Не все, — вздохнул я. — К сожалению, не все.
Из госпиталя меня выписали в сентябре. Стояла прекрасная тихая осень — жара спала, но степи были полны теплом.
Почти все ополченцы разъехались по домам, каждый зашел навестить нас с Чекуновым — тот, как оказалось, лежал в соседней палате. Я много спал, гулял по двору госпиталя, иногда смотрел телевизор. С Максимом мы встречались редко — казак был плох, да и мне не хотелось общаться ни с кем. Отдохну, вернусь домой — тогда другое дело. Хотя кто знает?
Дженни писала мне из Америки бумажные письма, которые передавали авиапочтой — я не подходил к компьютеру, забросил интернет, он казался таким ненастоящим… Я отвечал ей изредка. На душе было тревожно. Словно и не кончилась война.
Перед самым отъездом я решил прогуляться по Царицыну. С Мамаева кургана открывался замечательный вид на вытянувшийся вдоль реки город. Поля на западе лежали в дымке, мощные тракторы пахали стерню. Мне отчего-то казалось, что это ползут к Волге вражеские танки. Раны не болели — болело сердце.
Платиновые часы, врученные главнокомандующим, мерно тикали в кармане, отсчитывая уходящие секунды. Минута за минутой, час за часом — наш мир шел вперед. А где-то и время идет по-другому, и самые страшные бои еще впереди…
Я еще раз проверил билет на самолет: вылет из Царицына 11 сентября 1942 года в пятнадцать тридцать пять, прибытие в Ростов — шестнадцать двадцать. Нина обещала приготовить роскошный ужин. Генеральную уборку она уже сделала.
Ах, как бы я хотел пригласить на этот ужин Марию! Показать ей, как мы живем, чего достигли. Просто обогреть и накормить — ведь она согревала меня, заботилась обо мне, даже не зная, кто я такой и чего от меня ждать, а сама, наверное, голодала. Но двери между мирами открываются редко и совсем не случайно…
Надеюсь, когда-нибудь мы все же встретимся. Лет через пятьдесят, на пороге двадцать первого века, когда люди не только выйдут в космос, но и смогут заглянуть в параллельные миры, похожие на наш и полностью от него отличные.
Пусть мне будет за восемьдесят — я все равно буду стремиться знать, как устроена Вселенная. Это не проходит с годами. Ведь мы живем для того, чтобы хоть немного приподнять покров тайн мироздания — здесь и сейчас.
В других мирах все мы — любящие и любимые, отрицающие и сомневающиеся, потерявшие и ищущие — встретимся непременно. И встреча наша будет счастливой.
?
ДМИТРИЙ ВОЛОДИХИН
СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
Опель» застрял в километре от деревни. Лужа, огромная, как плац гарнизонной гауптвахты, обступила машину со всех сторон. Впереди — топь, глубина. По бокам — хляби, не ведающие различия между водой и твердью. Позади — растворо-женная дорога, и по ней «опель» медленно-медленно пятится на сушу, пытаясь напугать грязевую стихию утробным рыком. — Ханс, не выдержит. Ханс прикусил губу, сощурил глаза. Ханс мертвой хваткой вцепился в баранку. Ханс не ответил. — Не выдержит, камрад!
— Заткнись.
И славянская грязь отпустила хорошую, на совесть сработанную немецкую машину.
— Что теперь, Вилли? Где твой деревенский самогон? Пассажир задумался. Да, самогон — единственное, что здесь умеют делать как надо. И у него был один-единственный шанс уговорить Ханса подвезти его в эту глушь. Но вот не добрались они чуть-чуть, какой конфуз!
С другой стороны, Ханс не увидит всего этого, а значит, никому ничего не расскажет. Так даже лучше. В сущности, Вилли приготовился терпеть насмешки. Деревенщина. Колхозник сиволапый! То, зачем он сюда приехал, стоит малой толики терпения.
— Полчаса туда, полчаса обратно. Час там. Полтора в худшем случае. Потерпи.
Водитель кивнул.
Вилли вышел из машины. Моментально озябнув, поднял воротник. Поморщился: надраенные юфтевые сапоги ушли в грязь по голенище. На черных форменных штанах повисли капельки коричневой жижи.
Он медленно побрел, выбирая места помельче. За плечами в пустом ранце глухо тукала саперная лопатка.
— Эй! — крикнул ему в спину Ханс. — Эй!
— Что?
— Холодно. Вилли Васильев, литром ты не отделаешься.
— Не скули, будет тебе…
За взгорком открылась деревня. Года три назад он был здесь последний раз. Когда закончил Истринское реальное училище для народов 4-го класса и поступил на службу в ландмахт. Приехал на побывку, за три дня разругался со всеми вдрызг… Его бесили тогда люди, слова, движения, предметы. Но больше всего — запахи. Куда ни сунься, всюду вонь. Отвык…
Старый пьяненький селянин в валенках и телогрейке, худой как жердь, отворит перед ним дверь. Шатнется, полезет с поцелуями. Старая некрасивая селянка в платке из ситчика с блеклыми разводами предложит ему щи с грибами. Селянка помоложе, простоволосая и распутная, попытается завлечь его к себе в постель. Полуживой пес, которому сто лет в обед, обнюхает его и поставит грязные лапы на штаны. Все предсказуемо и безобразно.
Пфуй!
Он прислушался к себе: дрогнет ли хоть одна струнка в душе, отзовется ли на дымкий аромат осенней деревни, знакомый с детства? Нет, ничего. В прошлый раз он орал тут, как безумец, по одной причине: девушка показалась родной. Тогда еще она казалась родной. И собака. Невесть почему…
Нет. Три года прошло. Теперь он чужак в этом унылом краю.
И еще у него очень хорошая фельдфебельская форма, новенькая, прекрасная — по сравнению с любым одеянием, которое можно было бы тут увидеть. А на левом кармане красуется черный значок за ранение, полученное еще в первой кампании, когда они отбивали у китаёзы Читу.
Они и тогда-то разучились понимать Вилли, а ныне меж ним и местным мужичьем разверзлась пропасть.
Но кое-что в этих местах, пожалуй, стоит его терпения…
Стучать не понадобилось: дверь оказалась открыта. В темных сенях пованивало сушеными травками. Горница. Полосатые половики. Дедовские ходики тюк-да-тюк. Ветхий ситец отгораживает кухонный угол. На лавке сидит старый тощий селянин в телогрейке и валенках. Кожа дрябло побалтывается под подбородком. Полуседые-полуземлистые волосы худо расчесаны.
Ну, точно. Бросается с поцелуями. Прах побери, мундир провоняет… Вилли отворачивает лицо, боясь вдохнуть полной грудью самогонный перегар… но нет, старик сегодня трезв.
— Сынок! Ваня… Приехал! А мы и не чаяли. Прошлый раз… мы тебя… прости.