Страница 6 из 18
Наверное, он имел довольно странный вид, когда перед закрытием читальни возвращал книги.
Заведующая, благоволившая к нему, спросила вполголоса:
— Как работалось, Владимир Осипович? Удачный был день?
— Удачный?..— Савчук с удивлением посмотрел на нее. Он не сразу понял смысл вопроса.— Ах да, день?.. Не знаю! Пока еще не знаю ничего…
Я поднял голову. Вокруг стучали отодвигаемые стулья. Антракт кончился. Звонок призывал нас снова в зрительный зал.
— Что ж, надо идти,— сказал Савчук с огорчением.
— Обязательно договорим после спектакля,— утешил я его.
3
Когда спектакль закончился, Савчук покорно вышел за мной в фойе.
Глядя на его толстое удрученное лицо, я вспомнил, что Лиза сравнивала Савчука с Пьером Безуховым. Действительно, что-то общее было между ними, и не только массивность. Правда, Савчук не носил очки, как Пьер, но взгляд его становился иногда таким беспомощно-отсутствующим, задумчиво-мечтательным, что этнограф казался близоруким.
— Давайте походим по улицам,— предложил я.— Хочется просто походить. Поглядеть на Москву, какая она вечером.
— Не лучше ли все-таки в музей? — неуверенно сказал Савчук.
— Что вы! Ночью?.. Нет, доскажете по дороге. Понимаете, очень соскучился по Москве. Столько раз воображал на зимовке: вот спускаюсь по улице Горького, проверяю свои часы по телеграфским, сворачиваю к университету…
Мы очутились у вешалки.
Савчук неуклюже топтался подле меня, пытаясь помочь одеться и в припадке усердия запихивая мою руку не в рукав, а во внутренний карман шинели.
Мы вышли из театра.
— Брр, какая сырость! — сказал Савчук, поправляя кашне, которым, по меньшей мере, трижды была обмотана его шея.
— Да что вы! По-моему, хорошо. Теплынь!
— Мерзейшая погода! Всегда гриппую в марте.
— А вы бросьте грипповать.
— То есть как это бросьте? Вы думаете, притворяюсь?
Он чихнул и с беспокойством посмотрел на меня. Я засмеялся.
— Такая махина, громадина,— я с удовольствием оглядел его с головы до ног,— и так панически боится гриппа! Обмотался кашне, обулся в какие-то архиерейские ботц. Вы просто неженка, милый мой! Оглянитесь-ка лучше.
Мокрый асфальт мостовой отражал в себе вечерние огни: ярко освещенные квадратики окон, зеленые, желтые и красные шары светофоров, струящуюся зыбь реклам. Москва смотрелась в асфальт, как в реку. Изредка мимо нас проплывали троллейбусы, покачиваясь с боку на бок, будто нагруженные доверху баркасы.
— До чего ж красиво! — вздохнул я от полноты чувств.— Вам не понять: пригляделись уже, избаловались. Небось как засели в свой музей, так и не выезжали из Москвы?
— Собственно говоря, я…
— Оставим это! Я же вас не виню. Меня интересует другое. Почему «детей солнца» не обнаружили на Таймыре до сих пор?
— А вы помните, какое место на карте занимает Енисей? — ответил Савчук вопросом на вопрос.
— Енисей? При чем тут Енисей?
— Он делит территорию СССР примерно пополам.
— Знаю.
— Так вот, к западу от Енисея работали десятки ученых-этнографов, а к востоку — единицы. Пропорция, конечно, неправильная. В данном случае она многое объясняет.
Довод показался мне убедительным.
— Все-таки, простите, не понимаю, какое отношение имеет ко мне клочок бересты, пусть даже исписанный печатными буквами?
— Но ведь вы бывали в море Лаптевых! Лиза говорила, что специально изучали историю путешествий в этом районе Арктики.
— Изучал, да.
— Вот видите! Именно вы сумеете разобраться. Какой-то русский путешественник двадцатого века, пересекая Таймыр с севера, со стороны моря, наткнулся на «детей солнца» и с помощью закольцованной птицы известил о своей находке. Путешественника, заметьте, считают погибшим или пропавшим без вести, иначе в записке не было бы слова: «жив».
Я задумался. Никто из путешественников, погибших или пропавших без вести, не приходил на ум.
Некоторое время мы шли молча. Начал моросить мелкий надоедливый дождь.
— Самое важное сейчас — уточнить хронологию событий,— продолжал Савчук. Он с раздражением отряхнул дождевые капли со своего пальто.— В каком году написано письмо? Дата! Дата! Дайте мне дату!..
— А орнитологи? Обращались ли вы к орнитологам? Каков возраст закольцованной птицы?
— Музей просил ленкоранских пионеров прислать чучело птицы. Посылка пришла очень быстро.
— Ну и?..
— Орнитологи определили возраст птицы примерно в двадцать—тридцать лет.
— Отлично! Уже есть нижняя предельная дата. Птица убита в прошлом году, то есть в тысяча девятьсот тридцать девятом. Стало быть, закольцевать могли ее не раньше тысяча девятьсот девятого года. А верхняя предельная? Нельзя ли установить верхнюю предельную дату?
— Установлено. Тысяча девятьсот семнадцатый год.
— Почему?
— Орфография. Письмо написано по старой орфографии: с твердым знаком и буквой «ять». Это указывает, во всяком случае, на предреволюционные годы.
— Да, убедительно,— согласился я.— Но почему печатные буквы?
— Думаю, путешественник был предусмотрителен. Письмо могло попасть в руки малограмотных людей, которые легче разобрались бы в печатном тексте.
— Неглупый человек этот ваш путешественник,— пробормотал я и поежился: за воротник поползла противная холодная струйка. Дождь понемногу усиливался.
— Признаюсь, мне стало интересно,— сказал я искренне.— Выходит, к вам в музей, в музейную библиотеку, ворвалась весть от какого-то русского морехода, нашего современника? Теряюсь в догадках, кто бы это мог быть… Но продолжайте, я перебил вас.
Мы двинулись дальше по мокрому блестящему тротуару.
— Где мы? — спросил я, поднимая воротник. В тумане поблескивала вода. Впереди проступали внушительные очертания какого-то моста.
— Крымский мост,— рассеянно сказал Савчук.
Ого!.. Далеченько забрались!
— Ну, не чудаки ли мы с вами?— сказал я, улыбаясь.— Вместо того чтобы спать, разгуливаем себе ночью под дождем и рассуждаем бог весть о чем. О бересте и Карском море! О Птице Маук и каких-то сказочных «детях солнца»!..
— И об исчезнувшем русском путешественнике.
— Да, о погибшем, давно умершем путешественнике.
— В том-то и дело, что он, может быть, жив до сих пор.
— Жив? Да что вы! — сказал я недоверчиво.
— Да. По-видимому, продолжает посылать вести с верховьев своей реки. Но это надо, конечно, проверить на месте, на самом Таймыре…
В задумчивости мы прошли еще несколько кварталов.
— Как хотя бы выглядит это послание на бересте? Опишите его внешний вид! — попросил я, продолжая перебирать в памяти имена русских полярных путешественников.
Савчук пробурчал что-то в кашне.
— Не слышу. Что вы говорите?
— Говорю, что проще бы самому взглянуть на него.
Я остановился. У меня мелькнуло смутное подозрение.
— Савчук, где мы сейчас?
Мой спутник замялся, потом сказал, глядя вбок:
— На Большой Калужской. Музей рядом.
Над нами в тумане мерцал фонарь, как маленькая луна. При свете его я всмотрелся в сконфуженное лицо Савчука.
— Эге-ге!..— сказал я.
— Ну, вот еще…
— Нет, нет, вы хитрец! И какая настойчивость! Вы пиявка, почтеннейший, просто пиявка!
Он принялся оправдываться, говоря, что привел меня сюда случайно, что ноги машинально, без участия сознания, привели его к музею, и психологам известны подобные случаи. Он замолчал, не выдержав моего красноречиво-укоризненного взгляда.
— Хотя поскольку вы все равно уже здесь…— сказал Савчук почти шепотом.
— «Постольку, поскольку»! — передразнил я.— Заманили в район музея…
— Но это займет у вас всего четверть часа.
— Нет, вы с ума сошли!
Однако он уловил в моем голосе нотки неуверенности и стал еще более настойчив. Ни с чем нельзя сравнить настойчивость таких вот толстых, с первого взгляда вялых и нерешительных людей, если им втемяшится что-нибудь в голову.