Страница 15 из 21
— Я сожалею, что вы потеряли отца.
— Благодарю, ваше высочество. — Гаспар склонил голову. — Он был хорошим отцом. Я и поныне оплакиваю его.
— Но вам посчастливилось его знать! Мои родители умерли почти в то же время, как я появилась на свет, и мне так и не довелось почувствовать их любовь.
Наступило молчание, и я поспешно отвела взгляд. Что толкнуло меня так откровенничать с человеком едва знакомым, пускай даже он и был добр ко мне?
— Я слыхал об испытаниях, которые вам довелось перенести в Италии, — негромко проговорил Колиньи. — Вы воистину отважны, ваше высочество, если сумели столько выдержать в таком юном возрасте. Наверняка нелегко было после всего пережитого покинуть родной край и отправиться на чужбину.
— Неужели это так заметно? — Я обернулась к нему.
— Для тех, кто умеет видеть. — Колиньи улыбнулся. — Не тревожьтесь, ваше высочество. Полагаю, при дворе весьма немногие способны заметить хоть что-то, кроме собственных эгоистических интересов.
— Екатерина, — сказала я. — Пожалуйста, называйте меня Екатериной.
— Для меня это большая честь. — Колиньи предложил мне руку. — Вы позволите сопроводить вас в сады?
Я взяла его под руку. Пальцы мои ощутили под рукавом камзола тугое переплетение мускулов, и безмерная благодарность охватила меня. Мы вместе двинулись к замку. Под ногами шуршала опавшая листва, устилавшая глинистую землю; на ходу Колиньи указал мне на ярко-алую птичку-кардинала, и в его внимательном взгляде я прочла искреннее восхищение природой. Мне захотелось чем-нибудь поделиться с этим человеком, и я достала из кармана книгу.
— Мне привезли ее на прошлой неделе из Флоренции. Не правда ли, переплет великолепен? Нигде больше не умеют так изысканно переплетать книги, как в моем родном городе. Этот экземпляр изготовлен специально для нашей семьи.
Колиньи взял изящный томик с золотым обрезом, переплетенный в красную телячью кожу. То, как бережно он открывал книгу, само по себе говорило о его образованности. И тем не менее я была поражена, когда он произнес:
— Эта книга мне знакома. Она была написана для вашего прадеда, Лоренцо Великолепного.
— Верно! Макиавелли посвятил свой трактат ему. Флорентийская гильдия печатников переплела этот том, а затем преподнесла в дар моему прадеду. Откуда вы это знаете?
— «Государь» пользуется известностью даже здесь, во Франции. Я перечел эту книгу несколько раз. — Колиньи встретился со мной взглядом. — «По этому поводу может возникнуть спор, что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись. Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх».[8]
— Вы знаете все на память! — восхитилась я.
— Трактат Макиавелли почитается одним из наиболее поучительных трудов о том, как должно держать себя человеку, стоящему у власти. — Колиньи вернул мне книгу. — Вы понимаете, о чем он ведет речь?
— Думаю, да. — Я кивнула. — Нечто подобное я услышала недавно от его величества. Он сказал: «Такова жизнь. Порой приходится первым нанести удар, не дожидаясь, пока ударят тебя». Однако я думаю, лучше все же отыскать компромисс или же, как сказал бы Макиавелли, «чтобы государя любили».
— Воистину так. — Голос Колиньи посуровел. — Вот она, мудрость. Хотел бы я, чтобы его величество был того же мнения о тех своих подданных, кто наиболее заслуживает его уважения.
Повеяло прохладой. Деревья вокруг поредели, уступая место ухоженным дорожкам и декоративным лужайкам.
— Боюсь, я не слишком хорошо понимаю, что вы имеете в виду, — проговорила я, не зная, пристало ли мне обсуждать с этим человеком поведение короля, моего свекра.
— Вы слыхали о выступлениях в Париже? — Колиньи нахмурился.
— Нет. Двор пока еще не был в Париже. Мне говорили, что король не хочет туда перебираться.
— Ничего удивительного. Понимаете ли, его подданные-гугеноты требуют права быть выслушанными перед королевским советом, так как власти в последнее время нередко арестовывали их за ввоз в страну запрещенных книг.
— Гугеноты? — эхом повторила я.
До сих пор мне доводилось лишь мельком слышать при дворе это слово.
— Да. Протестанты, последователи Жана Кальвина. До недавнего времени его величество предпочитал не замечать их существования. Опасаюсь, однако, что стремительно приближается время, когда он уже будет вынужден брать их в расчет.
— Вы говорите о еретиках. — Я остановилась, крепче сжав в руках книгу.
Меня охватила тревога. Я не ожидала, что наш разговор примет такое направление. До сих пор самым скандальным явлением, с которым я сталкивалась, была привязанность моего мужа к любовнице; и внезапно я осознала, что пребывала в блаженном неведении, какие темные воды бурлят под самыми моими ногами.
— Не все во Франции считают их таковыми, — заметил Колиньи. И, сделав паузу, прибавил с невеселым смешком: — Если бы сейчас меня слышал мой дядя, он бы содрал с меня кожу заживо.
— Неужели вы…
Я не представляла, что сделаю, если Колиньи признается, что он — гугенот. Никогда прежде мне не приходилось видеть живого еретика. Мне доводилось слышать, что это, дескать, бесноватые фанатики, которые плюют на наши статуи святых, оскверняют церкви и причиняют нескончаемые неприятности Риму. Я всю жизнь была католичкой, но все же не могла с уверенностью сказать, что мне следует ненавидеть этих так называемых еретиков с такой истовостью, как велит Церковь. Уж кому, как не мне, знать, что наша Церковь тоже не без греха!
— Нет, вовсе нет! — проговорил Колиньи с искренним пылом, который отличал его от придворных кавалеров даже сильнее, нежели безыскусный наряд. — Однако же все мы созданы по образу и подобию Божию, и всякому должно быть дозволено на свой лад искать пути к Нему.
— Церковь говорит, что есть только один путь к Господу, — возразила я. — Неужели вы станете прекословить самому Риму?
— Рим не понимает нынешнего мира и цепляется за отмирающие традиции. — Колиньи напряженно взглянул на меня. — Вы считаете, у этих людей нет души? Считаете, мы вправе подвергать их гонениям только потому, что они иначе молятся Господу?
Слова его что-то пробудили во мне. Правду говоря, я обо всем этом никогда прежде не задумывалась.
— Церковь утверждает, что животные не обладают душой, — осторожно проговорила я. — И то же самое говорится о еретиках.
— Стало быть, вам не довелось видеть, как человек горит на костре. Видели бы, уж, верно, не усомнились бы, что у него есть душа! — Колиньи осекся и помолчал. — Надеюсь, я не оскорбил вас. Я сердцем почувствовал, что должен быть с вами искренен.
— Нет, напротив, я вам благодарна. Это был в высшей степени поучительный разговор.
— И, смею надеяться, не последний. — Он улыбнулся. — Впрочем, я бы предложил сохранить его в тайне. Большинство тех, кто состоит при дворе, не отнеслось бы с пониманием к теме нашей беседы.
— О да, разумеется! — отозвалась я и вновь взяла его под руку, наслаждаясь тем, что нас теперь связывает тайна.
Мы вошли в замковые сады: у фонтанов мелькали во множестве красочные пятна, сверкали бесчисленные драгоценности, а это означало, что двор выбрался на вечернюю прогулку. Маргарита, окруженная блестящими кавалерами и дамами, тотчас заметила меня и поспешила к нам.
— Я встретился с ее высочеством, и она попросила сопровождать ее. — Колиньи поклонился. — Прошу прощения, если мы дали повод для беспокойства.
Маргарита одарила его пронзительным взглядом.
— В таком случае мы должны быть вам весьма признательны.
Она была не на шутку обеспокоена, что для нее было крайне необычно.
— Благодарю, сударь. — Я протянула руку Колиньи. — Надеюсь, мы вскоре еще увидимся.
Колиньи поднес мою руку к губам. Его учтивый поцелуй был холоден, едва отросшая бородка щекотнула мою кожу.
— Ты провела наедине с ним больше часа! — Маргарита торопливо повела меня прочь. — Я тебя повсюду искала! Сегодня вечером пир. Пойдем, нам нельзя опаздывать!
8
Макиавелли Н. Государь. Перевод Г. Муравьевой.