Страница 53 из 80
…его звали Симон, и в Ершалаим он вместе с семьей перебрался несколько лет назад из Кирены Египетской. Был у него и свой дом в Ершалаиме, и свой земельный надел с виноградником недалеко от города, на котором трудился он, не покладая рук своих, добывая пропитание себе и семье. Все, как у людей, только вот близкие считали его неудачником и недотепой. И если сыновья Руф и Александр свои мысли на этот счет прятали из сыновней почтительности, то жена, не стесняясь, высказывала ему в глаза все, что по его поводу думала. Утром в пятницу он возвращался домой с виноградника, где проработал при свете луны всю ночь, потому как нужно было успеть до праздников подвязать свежие побеги лозы, впереди ведь было несколько дней, когда работать строжайше запрещено, ибо как же можно трудиться в великий праздник Пейсах? А теперь Симон поспешал, чтобы помочь жене в домашних делах, которых накопилось более чем достаточно и которые нужно непременно завершить до наступления святой Субботы. А то потом на весь год хватит попреков: он-де олух царя небесного, раззява и тугодум, который всегда опаздывает и никогда ничего не успевает сделать в срок. Непременно, непременно надо хотя бы сегодня не опоздать… Торопливо шагая по камням длинной, узкой и кривой улицы Ершалаима, он был столь погружен в мысли о том, как бы поспеть вовремя и тем самым избежать гнева жены, что и не заметил движущуюся навстречу ему процессию. Опомнился, лишь когда намертво застрял в плотной толпе зевак. «Опять не повезло», — горько подумал он. Сделать ничего нельзя было, оставалось лишь смотреть, как подразделение римлян конвоирует к месту казни, на Голгофу, троих осужденных, тащивших на спинах тяжелые брусья с перекладинами в форме латинской буквы «Т», на которых несчастных и подвесят. Процессия с трудом прокладывала путь по узкой улице в плотной толпе зевак, и надеяться, что он сможет быстро выбраться из этого скопища, не приходилось. Симон лишь поплотнее вжался спиной в глинобитную стену. Ну, пройдут же они, в конце концов, мимо, и можно будет снова двинуться своей дорогой… Однако невезучесть Симона продолжала сказываться. Именно около него один из осужденных, измученный сильнее других и в сплетенном из ветвей колючего терния венке, рухнул под тяжестью своей ноши и подняться уже не смог, как ни били его римские стражники. Тогда центурион обвел толпу взглядом и, конечно же, остановился на Симоне, отчаянно вжимавшемся в стену и старавшемся сделаться полным невидимкой. «Ты! — пролаял центурион, ткнув пальцем в Симона. — Неси!» И указал на бревенчатое орудие казни. И пришлось бедолаге Симону тащить чужую ношу до самой Голгофы, где его наконец отпустили, наградив от всей души полновесным пинком под зад. Он бросился бегом домой, но, конечно же, безнадежно опоздал и получил от жены заслуженную головомойку, и вся семья лишь укрепилась в своем мнении о Симоне, как о законченном недотепе, и в этом году священный праздник Пейсах был для него безнадежно испорчен…
…в портовой таверне Палоса, за кружкой малаги он горячо обсуждал с приятелями недавнее событие — выход в море трех каравелл «Санта-Мария», «Нинья» и «Пинта», которыми командовал генуэзец Колон и которые, отбывая в Индию, направлялись тем не менее на запад. Когда малага в кувшине закончилась, приятели пришли к согласию по двум пунктам: а) этот чужеземный выскочка Кристобаль, конечно же, безумен и хорошо, если не еретик; б) в том, что он смог втереться в доверие к их католическим величествам Изабелле и Фердинанду — да продлит Господь их годы — и выманить у них деньги на снаряжение своей безумной экспедиции, не обошлось, конечно же, без вмешательства самого Сатаны…
…он приехал в Виттенберг на осеннюю ярмарку накануне Дня Всех Святых и решил, что уместно будет помолиться в соборе с тем же названием — Церкви Всех Святых. К тому же в эти дни там проводилась торжественная демонстрация хранящихся в ней реликвий, однако на широком крыльце храма стояла плотная толпа и в напряженном молчании смотрела, как какой-то здоровяк в одеянии священника гвоздями приколачивает к церковным дверям плотно исписанный лист пергамента. Торговец робко спросил у одного из горожан, что происходит, но ничего не понял из его ответа про доктора теологии, профессора Лютера и его 95 тезисов против индульгенций. Сообразил только, что лучше держаться от всего этого подальше и заниматься своим привезенным на продажу нехитрым товаром…
…Стоя в толпе под сине-бело-красными триколорами, со сладким замиранием в душе и восторженным холодком вдоль позвоночника он смотрел, как по лотку гильотины катится голова Людовика, надсаживаясь, кричал: «Виват, Робеспьер!» — и пел «Марсельезу». Потом он ходил на место казни, как на работу, обсуждая с другими такими же ценителями все нюансы процесса, повторяя имена казненных аристократов, подмечая особенности их поведения в последние минуты, узнавал, когда состоится следующая казнь и кто намечен, а прощаясь с друзьями-ценителями, говорил: «До скорой встречи, граждане!». Особенно волнующими их небольшой кружок счел казни Марии-Антуанетты, эбертистов, Дантона со сторонниками, а потом и самого Робеспьера вкупе с Сен-Жюстом и Кутоном; последовавшая за ними чернь уже не могла довести отточенное за годы революции чувство эстетического наслаждения до былой степени накала, но приходилось довольствоваться и малым, революция постепенно шла на убыль, а когда гильотину убрали с Гревской площади, он словно осиротел, жизнь потянулась серая и пресная, а вино не смогло уже вернуть прежнюю остроту ощущений. Он увлекся входившим в моду абсентом, и последний довольно быстро довел его до атрофии мышц и отказа почек…
…Густав был агентом тайной полиции Австро-Венгерской монархии, мелкой сошкой, всю свою жизнь положившим на ревностное служение династии Габсбургов. Но до больших чинов не дослужился, а жизнь уже подходила к концу, и давно уже юношеские пылкие мечты о великих свершениях сменились рутинной тягомотиной и всепоглощающей, ничем не прошибаемой скукой. В нынешнем, 1912 году он мечтал лишь о скорейшем наступлении года следующего, когда можно будет уйти в отставку с приличным пенсионом за выслугу лет. Тоже скука, но не надо будет, по крайней мере, и в зной, и в холод таскаться по улицам, выслеживая разный сброд, и выполнять задания, в которых давно уже он не видел ни смысла, ни интереса. Впрочем, начальство, учитывая его годы, в последнее время давало ему поручения не слишком обременительные. Вот сейчас он пас одного русского революционера, находящегося в Вене проездом. Чистая формальность — ведь ясно же, что не будет революционер, разыскиваемый полицией собственной страны, светиться, участвуя в противозаконных акциях в соседнем государстве. Однако выявить его связи, конечно же, нелишне. Да и тот факт, что остановился он в доме одного российского эмигранта в непосредственной близости от дворца императора, тоже настораживает…
И вот Густав сидит за столиком открытого кафе на Рингштрассе, не спеша цедит молоко из высокого стакана (самое дешевое из того, что здесь подают, и единственное, что не вредит его желудку), курит трубку, делает вид, что увлеченно штудирует эзотерический журнальчик «Остара», и время от времени скашивает глаза на соседний столик, где его поднадзорный, желтоглазый брюнет в возрасте Христа, с нормальным именем Иосиф, но совершенно непроизносимой фамилией Джугашвили, сидит, погруженный в какие-то свои мысли, и потягивает не то рейнское, не то мозельское.
Возможно, здесь назначена встреча.
Возможно, он кого-то ждет.
Густав тоже ждет, терпения ему не занимать, это одно из его профессиональных качеств. Заполняя ожидание, он цепким взглядом окидывает кафе, подмечая детали окружения, которые, благодаря фотографической памяти, он сможет припомнить и много лет спустя. Если понадобится, конечно. Это тоже профессиональное качество. Он отмечает, что кафе заполнено, за столиками практически нет свободных мест, однако никто не подсаживается к его подопечному, как будто вокруг него разлита аура неприступности. Чего-то чуждого или неприятного… Люди уходят, люди приходят, но к столику поднадзорного Йосси, как для краткости окрестил его Густав, никто не приближается. Потом внимание Густава привлекает появившийся в кафе молодой человек с бледным, костлявым лицом и острым носом, с нелепой, спадающей на лоб челкой, с голодным блеском в глазах и в дешевом пиджачке. Весь из себя такой прозрачный. Под мышкой у молодого человека большая папка из твердого картона, из которой он извлекает несколько акварелей и принимается ходить от столика к столику, пытаясь всучить кому-нибудь из посетителей свои шедевры. Большинство сидящих за столиками отмахиваются не глядя, кто-то для приличия берет одну-другую акварель, разглядывает, качает головой и возвращает автору. Молодой человек знаком Густаву. Он не раз видел его на заседаниях разных оккультных обществ и на спиритических сеансах Эрнста Пречше. Разумеется, Густав посещал эти сборища по служебной надобности, однако при этом сам незаметно заразился оккультными идеями, поверил в астральный мир и реинкарнацию. Не так, чтобы стал восторженным мистиком, но поверил. А вот этот юный художник, тот всему мистическому внимал с расширенными блестящими глазами и, казалось, временами впадал в транс. Однако как же его зовут? Ай, плохо! Ведь хваленая память Густава должна в тот же миг выдать имя, фамилию и прочие сведения, а вот нет… молчит… Да, пора, пора на покой…