Нюрнбергский дневник

И все же Гесс повторил кое-какие из своих прежних ошибок, как и в первый раз дав на отдельные вопросы те же самые, ошибочные ответы, так что все его утверждения о якобы лучших результатах при повторном тестировании оказались голословными. Во время проведения теста я коснулся темы оценки Гитлером его полета в Англию, мне хотелось увидеть реакцию Гесса на утверждение Гитлера о его невменяемости.

— Не знаю, что он там сказал, да и знать не хочу! Он меня уже не интересует! — взорвался Гесс.

Потом, правда, смущенно рассмеялся по поводу своей вспышки эмоций и столь невежливого ответа. Мы продолжили тестирование. Некоторое время спустя я как бы между прочим заметил, что, дескать, до меня дошли слухи о том, что было решено пару улиц назвать его именем.

— Да, — ответил он, — прежнее название убрали — даже одну больницу назвали в честь меня.

Я поинтересовался, откуда ему это известно, и явно смущенный Гесс попытался уйти от ответа.

— Ну, я точно этого знать не могу — это лишь предположение, в конце концов, это было бы вполне логично.

Чуть погодя я напомнил ему о том, что говорил ему перед заседанием (о том, что его, возможно, освободят отдачи показаний).

— Да, после этого я подумал, что пришло время кончать с этими забавами (все предыдущее поведение Гесса есть его истерическая реакция на потерю своего «эго». Чтобы как-то справиться с негативными эмоциями от осознания, что фюрер отказался от него, как от душевнобольного, Гесс сбегает в беспамятство, однако как только речь зашла о том, чтобы сохранить лицо в окружении своих бывших коллег и единомышленников, он решает поставить точку на спектакле с амнезией).

Я спросил Гесса, что он думает по поводу разрушения немецких городов. Мне показалось, он не совсем в курсе событий, но реакция его была типично рассудочной и свидетельствовала о том, что он пытается извлечь из этих событий нечто позитивное.

— Знаете, эти старые постройки — что о них жалеть, их все равно собирались сносить, иначе они бы скоро и сами рухнули.

Камера Фриче. Фриче заявил, что несколько отошел от шока, в который поверг его увиденный фильм. В пятницу и субботу он был слишком потрясен, чтобы задумываться о вопросах своей защиты. По его собственному признанию, это были дни, когда он впервые в жизни не мог молиться. Он по-прежнему выглядел удрученным, а когда мы затронули тему фильма, сокрушенно покачал головой:

— Это превзошло мои наихудшие опасения.

Но к тестам на IQ Фриче интереса не утратил. Я сообщил ему, кто занял первые 6 или 8 мест в списке, и объяснил график роста и уменьшения коэффициента интеллекта. Мы говорили и об отпоре «фронту Геринга». Он утверждал, что даже Риббентроп уже не столь решительно поддерживает Геринга, как последнему кажется. Ширах пока что не занял четкой позиции, но Фриче не сомневался, что продемонстрированный им фильм способен привести в чувства даже самых отъявленных циников.

— Хотелось бы знать, каков будет следующий шаг Геринга — что теперь вообще можно сказать в свое оправдание? — размышлял Фриче.

— Фильм явно подпортил ему имидж для выступления в тот день, — ответил я. Но он объявил, что по-прежнему поддерживает фюрера; по-видимому, до сих пор продолжает играть свою роль мученика и насмешника. На эти слова Фриче лишь покачал головой.

Камера Кейтеля. Кейтель явно страдал от сокрушительного удара по своему авторитету после показаний Лахузена. Выглядел он весьма растерянным.

— Не знаю даже, что и сказать, — было его первой фразой, не успел я даже начать разговор на эту тему.

— Понятно, что это дело с Жиро рано или поздно должно было выплыть. Но что я могу но этому поводу сказать? Я понимаю, что офицер и джентльмен, как вы, может подумать обо мне. Это затрагивает мою честь офицера. Мне все равно, обвинят меня или нет в развязывании войны — я исполнял свой долг, повинуясь приказам. Но эти истории с убийствами — сам не понимаю, как я оказался в них втянут…

(Не отрицая оба деяния, Кейтель куда больше пекся о том, какую роль сыграл в злодейском убийстве двух представителей «почетной касты военных», нежели о своей роли в подготовке к развязыванию войны.)

Камера Франка. Франк выглядел задумчивым, но обрадовался моему приходу. Упомянул и о своем недавнем «видении», описание которого он подсунул мне в зале заседаний.

— Знаете, что было потом? — спросил он меня в каком-то мистическом экстазе. — Все слишком ужасно, чтобы описать. Дело в том, что в видении присутствовал и Гитлер. Стоя посреди зала, он грозно вопрошал: «Вы поклялись мне в вечной верности — идемте!» Разве не фантастика?

Франк столь с такой убежденностью описывал свои видения, что я был готов поверить, что он страдает галлюцинациями.

— То есть вы хотите сказать, что думали об этом в зале заседаний? — допытывался я.

— Да — и там мне и представилась эта картина, она была настолько реальной, что я решил записать свои впечатления. Подумал, что вас она заинтересует в психологическом смысле. (Тип его реакции рассеял все мои сомнения в его адекватности.)

Далее мы заговорили о том, как обвиняемые воспринимали весь этот процесс.

— Знаете, — заявил Франк, — вы просто не в курсе, что здесь происходит. Один пример. Взять хотя бы Геринга. На одной из наших последних прогулок в тюремном дворе он вдруг останавливается и, в упор глядя на меня, дожидается, что я обойду его и займу свое место слева от него, поскольку он старше меня по званию. Можете себе такое представить — здесь, в этой тюрьме? Да он для меня — пустое место.

Камера Шпеера. Шпеер был холоден и собран. Он уже свыкся с мыслью о смертной казни за все коллективные прегрешения. И, казалось, это его мало трогало, он скорее питал отвращение ко всем попыткам высокопоставленных военных во что бы то ни стало уберечь свои головы, что лишь укрепляло его уверенность в их ответственности за происшедшее.

Утреннее заседание.

М-р Гриффит-Джоунс, член британской делегации, первым заговорил с трибуны о том, как Гитлер и Риббентроп, рассуждая о мире, втайне готовились к войне. М-р Гриффит-Джоунс зачитал послание Англии и Франции, в последние часы мира 1939 года направленное Гитлеру, в котором правительства вышеупомянутых стран пытались предостеречь Гитлера от вторжения в Польшу.

Когда 23 августа 1939 года Гитлер заключал договор о ненападении с Советским Союзом, втайне поставив в известность военное командование о неизменности его намерений напасть на Польшу, Чемберлен писал ему: «Каким бы по своему характеру ни был заключенный Вами с Советским Союзом договор о ненападении, он не в силах повлиять на обязательства Великобритании по отношению к Польше, и, как уже неоднократно заявлялось правительством Его Величества, Великобритания исполнена решимости выполнить их. Считаю своим долгом заявить и о том, что если бы правительство Его Величества и в 1914 году яснее выразило бы свою позицию, это дало бы возможность предупредить глобальную катастрофу. Независимо от того, будет ли данное утверждение принято во внимание или же нет, правительство Его Величества готово позаботиться о том, чтобы и в данном случае дело не обернулось уже имевшим место трагическим недоразумением. В случае необходимости правительство Его Величества готово незамедлительно использовать все имеющиеся в его распоряжения силы и средства, и невозможно предвидеть исхода военных действий, если таковые все же будут начаты».

Ради избежания войны Чемберлен вновь призвал к переговорам по вопросу германок-польского конфликта. Ответом Гитлера стало еще более звучное бряцание оружием.

26 августа 1939 года к Гитлеру обратился и премьер-министр Франции Даладье: «…B столь трудный час я искренне верю в то, что любой человек, движимый благородными помыслами, способен понять, что речь идет о развязывании захватнической войны без каких-либо попыток мирного урегулирования разногласий между Германией и Польшей…Как глава правительства Франции, искренне заинтересованный в добрососедских взаимоотношениях французского и германского народов, с одной стороны, и связанный обязательствами дружбы и взаимной помощи с Польшей — с другой, я прямо заявляю, что готов предпринять любые шаги ради благоприятного исхода этого конфликта». Предложив еще раз все трезво взвесить, Даладье добавил: «Ивам, и мне пришлось побывать в окопах последней войны. Вам, как и мне, известно, сколь глубоки в пародах отвращение и осуждение горького наследия той войны… Если вновь, как и 25 лет назад, прольется кровь французского и немецкого народов, но уже в новой, еще более жестокой и опустошительной войне, то каждая нация станет сражаться с верой в свою собственную победу. Самые же пышные лавры побед этой войны достанутся варварству и разрушению».