Под кровом Всевышнего

— Что ты наделал? Я не согласна!

— Ну, как хочешь, а у меня больше нет сил, — смиренно сказал мой батюшка.

Я лежала больная. Прошел еще год нашей спокойной жизни с семьей сына Николая и внучатами. Сын Серафим ушел из мира в монастырь, отказавшись от земного богатства. Дочь Катя вышла замуж и уехала в Киев. Любочка жила с дедушкой, отрабатывала педагогом на фабрике после швейного техникума. Сын Федя служил в армии в десантных войсках.

Шел уже третий год после кражи, близился осенний праздник преподобного Сергия. «Что-то нам принесет в этом году осень», — вздыхал мой батюшка. Он верно предчувствовал — нам пришла повестка ехать в суд.

Суд

Я представляла себе суд как действие справедливое, защищающее интересы обиженных, обсуждающее свершившееся дело. Увидела я своими глазами совсем иное. Меня даже не впустили в зал суда:

— Вы — свидетель преступления, Вас вызовут в нужное время, а пока посидите в коридоре.

— Как так? Я же пострадавшая. Мои вещи были украдены! — протестовала я.

Но никто меня не слушал. Судья сидела серьезная, злая, не говорила, а рявкала на всех повышенным голосом. Я поняла, что спорить бесполезно, сидела за дверью и молилась про себя: «Да будет, Господи, воля Твоя». А муженек мой сидел в уголочке зала, молчаливый, грустный, безучастный ко всему.

Наконец и меня впустили. Я удивилась разговорам, которые велись с родными подсудимых — Игоря и Алеши. Тетка Алеши была учительницей моих детей, преподавала в школе русский язык. Она подробно рассказывала о тяжелом детстве племянника, который остался в семь лет круглым сиротою, отец которого беспросветно пил. Обсуждали подробно годы учения ребят, старались выяснить их знакомство с Лебедевым, толкнувшим их на преступление. Ребята сидели, опустив головы, пристыженные, а Лебедев чувствовал себя героем. Он сказал, что всю жизнь честно работал, но года три назад «спутался с металлоломом», что и привело его на скамью подсудимых. Никто не говорил ни слова о старинных дорогих иконах, о драгоценных камнях на их ризах, о великолепных серебряных окладах икон, о наборах ложек и других вещах. Как будто их и не было! Прокурор и состав суда были люди новые, которых мы видели впервые. Казалось, что они и дела-то не знали.

Когда дошла моя очередь высказываться, то я подробно рассказала о похищенном у нас богатстве, просила подсудимых ответить, куда же все делось? Ребята указали на Лебедева, которому они передали пять тяжелых узлов с добром (большинство икон при краже заворачивали в широкие рясы батюшки). Лебедев сказал, что отдавал иконы на реставрацию художникам, а серебряные вещи «все разошлись» куда-то, их нет у него.

Были на суде и художники, но они или указывали друг на друга, или отказывались от обвинения, говоря, что ничего у них нет, ничего они не знают. Мы с батюшкой скоро поняли, что здесь бесполезная трата времени, выматывающая силы присутствующих.

Наконец произнесли приговор: Игоря и Алешу — к трем годам лишения свободы, так как они лазили и грабили дом, а Лебедеву, который в ту ночь гулял около дома, а потом завладел всем украденным, дали «условно». То есть его отпускают на волю с тем, чтобы он заплатил нам, пострадавшим, цену проданных им вещей. Глупо и смешно: неужели человек будет на свободе целый век работать, чтобы выплачивать нам за украденное? Да стоит только выпустить этого вора на волю, как его больше никто никогда не увидит! Это было ясно всем (так оно и случилось), но никто не возражал, все молча расходились.

Я недоумевала, но мне посоветовали подать на пересуд в высшую инстанцию. Так мы и сделали. Но мы с батюшкой так устали, что наняли себе юриста. Это оказалась порядочная, энергичная женщина. Она заставляла меня вспоминать все вещи и иконы, их размер, их ценность и т.п. До чего же я уставала, до чего же мне это было тяжело: тащиться в центр Москвы, сидеть часами рядом с юристом, которая все писала, писала, готовя длинную обличительную речь не только преступникам, но и всем, кто первый раз вел наше дело. А преступники пока сидели в тюрьме в ожидании второго суда.

Второй суд вынес такое же решение, как и первый.

— И тут преступники всех подкупили! — возмущалась наш юрист. — Будем подавать в высшую инстанцию.

— Когда же будет конец этому делу? — спрашивала я. Я пошла на исповедь к опытному в духовной жизни знакомому священнику и рассказала ему все. Он ответил:

— Вот как старается враг рода человеческого отвести рабов Божиих от главного дела их жизни — от спасения души. Так можно всю жизнь судиться и потерять всякое духовное устроение. Разве ваше дело сажать на скамью подсудимых всех тех, кто запачкал руки в деле кражи и суда?

— О нет, батюшка, мы никому не хотим делать зло, только бы нам развязаться с этим делом, — сказала я.

— Тогда забудьте о краже и вещах, — прозвучал ответ духовника. Как горы свалились с моих плеч. «Так слава же Богу за все! Его святая воля…».

Тяжелая обстановка в Гребневе

В конце 70-х годов наш гребневский дом был необитаем даже летом. Сыновья по очереди служили в армии, дочки и отец Владимир ездили летом в Крым. Наш «семейный врач» Иван Петрович рекомендовал моему батюшке ежегодно «просушивать» легкие на юге, что очень укрепляло здоровье моего мужа. Он возвращался неузнаваемым — сильно загоревшим и похудевшим от ходьбы по морскому берегу. Я ни разу ему не сопутствовала. Я помогала снохе Светланочке, у которой вслед за Анютой родился Димочка. Эти детки нарождались весной. Матери их было трудно в эти дни переезжать с места на место, поэтому мы даже летние месяцы провели в Отрадном.

В Гребнево тянуло, но мы опасались туда ехать. Положение Церкви в те годы стало очень печальным. Священники уже не имели голоса в собраниях прихожан, всеми делами управлял староста. У отца Владимира (в Лосиноостровской) старостами были верующие, культурные женщины, которые ничего не предпринимали без благословения настоятеля (старшего священника). Они вершили дела сообща, чем удивляли атеистическое правительство. В райисполком вызывали всех поочередно и спрашивали: «Почему на других приходах все жалуются друг на друга, а у вас разве не бывает разногласий?». Это им было не по нутру. Иное дело в Гребневе: там меняли то и дело и старост, и настоятелей, мира не было. Поставили такую старуху, что все дивились. Я не раз пробовала с ней говорить, но мне всегда казалось, что она речи не понимает. Молчит, бормочет о чем-то постороннем, а косые глаза ее бегают далеко по сторонам. «Нет, от нее толку не добиться!» — решала я. А дела в храме приходили в упадок. Священников то и дело меняли, они в хозяйственные дела не вмешивались. А калориферное отопление не грело, стирать облачения приходилось женам священников, были и пропажи, и кражи, а старостам все это сходило с рук.

Печальнее всего было то, что духовность замирала: во время богослужений часто шумели, гул от разговоров стоял такой, что не слышно было чтения псаломщика. Годами уже не было ни одного венчания. Проповедей никто из священников не осмеливался говорить. Часто не было никакой исповеди — ни общей, ни частной. Молча покрывал священник голову человека епитрахилью, после чего тот шел причащаться.

А для нас самым страшным стало то, что в сторожке у храма поселилась старуха из Средней Азии, которая слыла колдуньей. О ней мы давно слышали, священники-пастыри (отбывающие ссылку в Казахстане) не рекомендовали своим духовным детям даже близко подходить к этой личности. Она ставила свечи, посещала богослужения, являлась матерью священника, служившего в Гребневе. Понятно, что ее можно было встретить и в парке, окружавшем храм. Поэтому я с маленькими внучатами в те два года даже не ездила в Гребнево, жила в Москве.

Но вот священника сменили, семья его уехала. Третий внучек мой, Дима, подрос, и мы с радостью водворились на лето в свой милый дом. Не скажу, чтобы мне было легко: с Димы глаз не своди — ему один год, Ане два года, а Леше четыре года. Конечно, мне все помогали: Любочка приезжала, Катя, Коля со Светой ездили то в Москву, то обратно.