Страница 42 из 49
— Ты что, окаменел перед собственной фантазией, воплотившейся в плоть и кровь? Может, хочешь получить свою долю? Тогда и успокоишься.
Высвободившись из объятий мужа, она двинулась ко мне, удерживая обеими руками приподнятый подол платья.
— Нет, так не надо, — вскрикнул я, прежде чем она подошла.
— Ей-богу, он себе цену набивает! Да ведь ради этого ты и крутился вокруг меня с самого начала.
Потеряв весь свой апломб, я пролепетал:
— Зачем ты насмехаешься надо мной?
— Как? Я предлагаю тебе то, о чем мечтает каждый мужчина на борту, а ты манеры разводишь.
— Ты просто не понимаешь, — вмешался Франц, — этот молодой человек чрезвычайно почитает церемониал, ты нарушила протокольную часть мероприятия, он в панике.
— Тем хуже для него!
Она опустила подол, подтянула колготки и отошла к зеркалу, чтобы причесаться. Взбешенный своей нерасторопностью и сознавая, что эта развратная парочка считает меня девственником, я в душе проклинал себя.
— Поторопись, Франц, я слышу, оркестр уже начал играть.
Калека, застегивая свой пиджак, смотрел на меня с лукавой улыбкой.
— Воистину, Дидье, вы им спуску не даете! Будь я Беатрисой, всю ночь бы не спал.
— Оставь, — сказала Ребекка, с трудом сдерживая смех, — ты его еще больше тормозишь.
Я смотрел на них обоих и видел, что они спаяны, как звенья цепи, в которой мне места не было. Некий тайный пакт крови и порока соединял их, несмотря на вражду, как два резака клещей. А я-то наивно надеялся сыграть крохотную роль третьего в их адской близости! Но ответственность за сарказмы Ребекки я возлагал на Франца. И обстоятельства сложились так, что я очень быстро получил возможность утолить свою злобу.
Судно, как я уже говорил, сильно кренилось. Когда мы оказались в коридоре, стало очень трудно управлять креслом на колесиках. Тут мне и пришла в голову скверная мысль: я перестал держать подголовник, корабль ухнул вниз, кресло покатилось вперед, уткнулось в какую-то дверь и отлетело назад. Каким-то чудом инвалид не выпал из него.
— Эй, будьте внимательнее, — крикнул он.
Я скрестил руки и пропустил кресло, не пытаясь остановить. Ребекка тут же включилась в игру, подхватив его и толкнув ко мне. Франц стонал: его каталка билась о правую и левую стенки при каждом нырке парохода, в любой момент могла опрокинуться, а мы перекидывались им, как мячом, в изумительной партии, где главным было сохранить равновесие. Франц старался управлять своим креслом, вцепившись руками в оси колес, но уклон коридора и наши мощные толчки быстро сломили его сопротивление. Когда он понял, что мы играем с ним, его глаза затуманились, словно загнившая вода, взбаламученная илом ужаса. Не знаю, какой жестокостью заразила меня эта пара, но я радовался, видя, как паралитик борется со страхом. Не сам ли он подсказал мне этот дурной поступок? И, пытая его, не сохранял ли я верность высказанным им заповедям? Кроме того, Ребекка смеялась, смеялась без конца, а я больше всего дорожил ее одобрением и сделал бы все, лишь бы понравиться ей. Мы могли бы поранить Франца, возможно, убить его. Мне было наплевать: он терял силы с каждым мгновением, черты у него заострились и посерели, как у человека в агонии, сотрясаемого ужасающей болью. Он дрожал всем телом — испуг затронул, казалось, даже его мертвые ноги. Повернув к нам мертвенно-бледное лицо, он прерывисто произнес:
— Остановись… Ребекка… умоляю тебя…
Вот так и выяснилось, что меня оскорбила кучка дерьма — безногий калека, стенающий, как женщина. И я говорил себе с коварной радостью: ну, попляшешь ты у меня со своей иронией, ты мне дорого заплатишь за свои сентенции. А девушка, сотрясаясь от безумного хохота, прислонилась к стене, чтобы отдышаться.
— О, как же это забавно. Видел бы ты свою рожу, Франц!
Подонок прикрыл глаза рукой, чтобы ничего не видеть, и испускал яростные стоны, сотрясавшие грудь. В нем боролись гнев, ненависть, отчаяние, страх: он ощущал себя в полной нашей власти, и весь ужас пережитой муки пронизывал его до кончиков пальцев. У него не осталось губ — настолько они побелели, щеки напоминали дыры — так они ввалились, лицо утратило всякое выражение, голова поникла, что придавало ему вид растерянной ночной птицы. Жалобные причитания, прежде сдерживаемые, полились, словно у плакальщицы на похоронах.
— Помогите, — комично пищал он, — помогите.
Я наслаждался, видя, как он хнычет, пресмыкается, унижается, как последняя жалкая тварь, но тут в коридоре появился матрос и спросил по-английски, кто кричал.
— Пустяки, — сказала Ребекка, — мы по оплошности отпустили кресло моего мужа, и он перепугался.
Матрос предложил нам свою помощь. За несколько секунд Франц обрел хладнокровие, но его по-прежнему била дрожь, и он судорожно цеплялся за подлокотники, все еще опасаясь потерять равновесие.
— Вы поступили со мной дурно, Дидье…
— Только ради смеха, никакой опасности не было…
— Не важно, вы с радостью издевались надо мной, хотя я не сделал вам ничего плохого…
Ощущая смутный стыд, я пожал плечами и вдруг осознал, что уже четыре дня обращаюсь на «вы» к человеку своего возраста, пусть даже он и выглядел на десять лет старше: обращение на «ты» оставалось между нами немыслимым.
В столовой празднество было уже в самом разгаре. После нашей прогулки втроем возвращение в крикливый мир гуляк оглушило меня: множество голосов, свист, необычный и ликующий гул толпы, получившей разрешение забавляться и дуреющей от алкоголя, шума, музыки. Весь этот грохот заглушало вибрато электрогитар, в котором выделялось агрессивное соло. Оркестр с переменным успехом исполнял интернациональный репертуар, где доминировали английские и американские рок- и поп- композиции. От суетливо движущихся тел волнами исходил пот, плавающий в атмосфере обширного зала. Движение между столовой, туалетами и баром было непрерывным, отчего возникали бесчисленные пробки.
Поместив мужа в углу, около буфета, Ребекка сразу же начала порхать от пары к паре, целуя каждого мужчину или юношу, словно громадная птица, подбирающая корм. Любым своим жестом она привлекала внимание, создавая некий ореол, оказывающий колдовское воздействие на зрителей. Взгляды устремлялись к ней, как осы, не кусая ее и еще меньше беспокоя. Облаченная в ласковые томные взоры, она была королевой, которая таскала за собой шута в креслице и царила в королевстве, занимающем пространство столовой и насчитывающем пятьдесят подданных. Ибо ей удалось преодолеть все испытания и вернуть свое достоинство! Она начала танцевать. Можно было подумать, что невидимая нить внезапно притянула все глаза к дорожке: не я один жил под волшебным обаянием этой чертовки, которая порождала вожделение малейшим изгибом своего таза. Лицо ее было озарено неизбывным весельем, искренней радостью от всеобщего восхищения, и она расточала улыбки из такой дали, что ей не смели отвечать. Хоть я и находился целиком под властью ее чар, меня приводил в бешенство этот магнетизм: я говорил себе, что не смогу завоевать ее, когда она хмелеет от публичных почестей — награда мне означала бы для нее потерю, поражение в правах. Тем не менее я был готов вынести все, чтобы получить ее. Для меня это стало почти вопросом чести, и я не сердился за капканы и ловушки, разжигавшие мое желание, вместо того чтобы погасить его. В сущности, я обожал этот неведомый мне прежде восхитительный ад и открывал в себе другую природу. Я больше не любил Беатрису, принимавшую меня таким, как есть, и пылал страстью к Ребекке, которая меня не хотела.
Выпив большой бокал виски и обменявшись рассеянным рукопожатием с друзьями, я стал пробираться вперед. Некая сила влекла меня к шумной и пестрой танцевальной дорожке, а от музыки — знаменитого rhythm and blues шестидесятых годов — ноги просто зудели. Я беззаботно вклинился в толпу сверкающих галунами моряков, длинноволосых северян, смуглых или светлых уроженцев Востока, которые отплясывали столь свободно, что их неуклюжесть вернула мне уверенность — в любом случае у меня получится не хуже. Я улыбался парам, заговаривал с двумя красивыми девчушками, которые танцевали вместе: я чувствовал себя полностью в своей тарелке. И, неприметно проложив дорогу сквозь эту чащу тел, я приблизился к Ребекке.