Горькая луна

— Вот что, — сказал я, поднявшись, — уступаю вам место.

— Вы уже уходите? Я умирал от желания поболтать с вами!

— Слишком поздно, Франц, вы позволите мне называть вас по имени? Я уже поел. Придется вам найти другую жертву.

— Что это означает? Я полагал, мы приятели.

— Приятели! Думаю, это слишком слабое определение, скажите уж, что лучших друзей не бывало со времен Кастора и Полидевка.

— Зачем вы обмениваетесь сарказмами? — вмешалась Беатриса.

Франц уже обрел свою скверную улыбку.

— Дидье слегка нервничает, поскольку знает, что я нахожусь между вами, когда меня там нет.

Я пожал плечами. Но реплика Тивари — он спросил Франца, как чувствует себя Ребекка, — разом испортила мне настроение. Я вдруг осознал, что никто за этим столом не глядел на Беатрису и даже не делал ей комплиментов. И пока я шел к двери, мне казалось, что все недобро судачат о ней, а на меня смотрят с плохо скрываемой жалостью. Разумеется, мы выглядели как простоватая парочка в джинсах, которая изо всех сил пыжится, чтобы люди поверили, будто у нее большой опыт жизни в тропиках.

— У тебя с Францем занятные отношения, — сказала мне Беатриса.

— Этот тип страшно меня раздражает… Я нарочно выбрал самый занятый столик, чтобы избежать его гримас и намеков.

— Ты быстро обижаешься. Кстати, я так и не услышала рассказ о вчерашнем вечере.

— Это было гнусно.

В двух словах я передал ей исповедь калеки, всячески стараясь не щадить его жену. Но сам помышлял только о свидании в пять часов — единственном радостном событии этого дня.

Тут вновь проявилась моя раздвоенность. С одной стороны, я хотел избавиться от пытки слушать и видеть Франца. С другой, меня влекло к Ребекке. Я счел, что этим свиданием сумею все уладить — получу жену и отделаюсь от мужа. Оставалась Беатриса. Ей мне придется лгать. Но, будучи неофитом в этой области, я боялся допустить промах. Я колебался, долго взвешивал, во что обойдется мне разоблачение. Наш союз покоился на невысказанных условиях, закрепленных временем и столь же суровых, как статьи брачного договора. Конечно, ложь всегда вызывает порицание, и за нее мне не поздоровится; но, в сущности, это будет первая моя «измена» — я специально употребляю это устаревшее слово, — так что особо тревожиться не стоило. И еще я надеялся, что при некоторой ловкости сумею сохранить в тайне свою мимолетную связь. В конце концов, до Стамбула оставалось всего двое суток — тем самым риск, что дело раскроется, сводился к минимуму.

Ну же, зачем так бояться? Речь идет лишь о том, чтобы на время позаимствовать Ребекку! Я не умру, и земля не перевернется от этой незначительной интрижки. Главное, чтобы все прошло без Франца — и соблазн причинить ему зло, поглумиться над законным мужем, который пытался унизить меня, десятикратно увеличивал ценность этого флирта в моих глазах, понукая и увлекая за собой нерешительную часть меня самого, взывавшую к осмотрительности.

Отвлекшись на словесные перепалки за столом, я так и не смог ничего придумать для осуществления своего плана. На помощь мне пришли обстоятельства. Из-за плохой погоды администрация корабля после полудня организовала в салоне лото и различные азартные игры. Я отправился туда вместе с Беатрисой, страстной любительницей карт, и битых два часа изобретал всякие лживые уловки. В конечном счете я выбрал ту, которая гарантировала успех самой своей банальностью, и без четверти пять ускользнул, сославшись на малую нужду. Я даже не подумал, как объясню свою долгую задержку, ибо целиком был поглощен напряженностью момента. У меня подкашивались ноги при мысли, что я увижусь с Ребеккой наедине, и несколько раз мне пришлось преодолевать желание вернуться в салон — я не сомневался, что она зазвала меня в свою каюту с вполне определенными намерениями. Я был напуган, мне не дали времени даже посмаковать эту авантюру, настолько форсированной оказалась предложенная ею развязка.

Как я сожалел, что ничего не взял из приличных вещей! Имея спутницей Беатрису, я не испытывал потребности переодеваться и выглядеть презентабельно. Чтобы компенсировать этот гандикап, я долгие минуты провел перед зеркалом в ванной, тщательно причесываясь и заправляя рубашку в брюки. Помимо воли я вспоминал откровения Франца о своей супруге, о величественной заднице, влажных поцелуях, склонности к неординарным поступкам — признаюсь, все эти непристойности возбуждали мое любопытство. Я воображал дерзкие выходки, на фоне которых общепринятые забавы с Беатрисой казались мне ребячеством. Если рассказанные калекой гадости были истинными, то присутствие Ребекки на борту внезапно придало им пугающую реальность: я боялся, что окажусь не на высоте, предстану наивным простофилей.

Подойдя в назначенный час к коридору первого класса, я начал трусить, сердце застучало каким-то необычным образом. Неравномерные удары волн о корпус приглушали постоянную дрожь моторов, вибрация которых отдавалась на верхних этажах. Я нашел номер 758, отметив его близость с каютой Франца. Только бы паралитик не выкатился в коридор, не увидел, как я вхожу к его жене! Я совсем разволновался, когда нужно было постучать в дверь. Больше всего на свете я жаждал и страшился этого момента. Я приложился ухом к двери: ни звука. Ни один луч света не проникал в коридор. Боязливой рукой я дважды тихонько стукнул. Никто не ответил. Я постучал сильнее. По-прежнему ничего. Я повернул ручку — дверь открылась. Я ступил на порог: каюта утопала в темноте. Легкая занавеска на иллюминаторе мягко колыхалась, словно вуаль. Я позвал:

— Ребекка.

С постели, стоящей в глубине, послышалось еле слышное: «Тише».

— Это Дидье, я могу войти?

Голос у меня дрожал.

— Тише, тише.

Меня растрогала эта деликатность — похоже, она выключила свет, чтобы не усиливать мою робость. Закрыв за собой дверь и стараясь ничего не опрокинуть, я прямиком двинулся к постели, как гурман на кухню.

— Где вы?

— Здесь, — сказала она незнакомым голосом, который словно бы исходил из другого места.

Должно быть, она была так же взволнована, как я. Эта мысль придала мне смелости. Несмотря на темноту, я угадывал ее формы под одеялом и почти различал лицо. Волосы она убрала назад, поскольку я их не видел. Я неуверенно присел на край койки и, не зная что делать с руками, стал потирать ладони. Они оказались влажными и ледяными — я попытался согреть их. Вскоре я ощутил, как рука девушки, высунувшись из-под простыни, ищет меня в полумраке, оглаживает мне колени. Восхищенный тем, что все идет так просто, я вдруг осмелел, склонился к этой горячей руке, поднес ее к губам. Сначала я расцеловал пальцы, странно толстые и широкие, затем перешел к запястью: грубая, покрытая волосками кожа меня неприятно поразила. Мелькнувшее подозрение одолело мою застенчивость. Я ощупал голову партнерши и вскрикнул: облысевшее темя, морщинистые щеки… Но прежде чем я все понял, послышался хохот, вспыхнула лампа, осветившая сцену, которую мне не забыть по гроб жизни: я обнимал Франца, укрытого одеялом до подбородка, а в дверях ванной стояла прятавшаяся там Ребекка и бесстыдно ржала над моим озадаченным видом.

Раздираемый яростными чувствами, я в ужасе вскочил с воплем «подлецы, подлецы», да как они посмели, за кого они меня принимают? Не будь Франц инвалидом, я бы его отдубасил, и само прикосновение к нему было мне столь противно, что я несколько раз сплюнул на пол. Предательство Ребекки привело меня в негодование, но она уже сбежала, и я не успел поговорить с ней — хотел броситься вдогонку, однако калека сжал мне руку с такой силой, что я застонал от боли.

— Не будьте ребенком, — свистящим шепотом произнес он, — воспринимайте все с юмором. Поверьте, этот мерзкий розыгрыш не доставил мне никакого удовольствия. Но это было необходимо, чтобы заставить вас выслушать продолжение нашего романа. Таково требование Ребекки: она жаждет изменить к лучшему свой облик в ваших глазах. Мы всего лишь хотели просветить вас.

— Пустите, — вскричал я, стараясь ободрить себя собственными возгласами, — у меня нет желания ни видеть, ни слушать вас.