Страница 52 из 76
— То князю Землемилу без нужды, — сказал он. — Князь, свет наш, неграмотный! — Не веришь, — вздохнул немец. — И зря! Был бы донос, а добро хот, что прочтет князю грамотку, всегда сыщется! — Приму во внимание, — уже без прежней недоверчивости сказал Серьга. — А насчет луны металлической что скажешь? Из какого материалу робить ее придется? — Из меди, конечно, — не задумываясь, сказал немец. — Дабы, находясь в небесах, сия луна от обычного ночного светила только размерами отличалась. Только ковать ее тоненькотоненько придется, лишний вес даже быку помеха.
2
Ох, неспокойно жилось. Ковали и подмастерья мяли медь и железа, жидовин все считал и высчитывал, справляясь, какого размера будет рукотворная луна, сколь мощны будут пороховые заряды и из какой провинции чайной страны будет тот порох доставлен. Выходило, что сила огненного змея будет недостаточной.
— Вот, смотри сам, — горячился жидовин, подсовывая розмыслу атласные китайские бумаги, исписанные цифирями и непонятными значками. — Синьцзяньский порох нужен, он у них ленточный и горит равномернее.
— Да где ж я тебе его возьму? — возражал розмысл. — Караваны из чайной страны раз в год приходят! Да и князь наш каждую копейку бережет, только терем свой за последние два года восьмой раз перестраивает! — Серьга! Серьга! — предостерегающе сказал, оторвавшись от старинного пергамента, Янгель. Мудр немец был, знал восточные грамоты, даже те, которые справа налево читают, не приведи Господи таким манером писать! — Да что Серьга? — авдотькой болотной раздраженно кричал розмысл. — Без ножа меня режет! Иудино племя! Христа продали, за святую Русь взялись! И считает, и считает! — Могу и не считать, — оскорбленно сказал жидовин. — Нет, взялся, так считай, все считай, до мельчайших подробностей!
Что ты с него возьмешь, с пытливого умом человека!
И неизвестно до чего спор бы этот дошел — возможно, на кулачках бы сошлись, только какой с жидовина боец, вся сила в мозги ушла, но тут в терем пытливого ведомства гость пришел. Вошел, брякнул массивной шипастой палицей об пол, прошелся по терему — дубовые доски под ним прогибались. Сразу видно — бранник, в битвах не раз участвовал. А ежели не участвовал — так всей душой готов был в схватках с неприятелем участие принять.
— Добрынюшка! — обрадовался старому близняку розмысл. Братьями по кресту они были, а это родство порой посильнее кровного! По русскому обычаю троекратно и крепко расцеловались.
— Вот, — сказал бранник. — Возвратился в родимые места, так сказать, в пенаты и сразу же — по гостям. Примите ладком, посидим, как говорится, рядком, браги пенной пригубим, медовухой усы да бороду омочим. розмысл уже торопливо сбрасывал со стола чертежи. Так у русских заведено: коли друг на порог, то дела — за порог. Янгель, даром что немец, был по-русски понятливым — встал, пошел в угол светлицы, прикатил дубовый бочонок с липовой пробкой. Ай, хороша у князя медовуха!
— Да где ты был, Добрынюшка? — начал расспрос розмысл, едва по чаше прошлись. — Сказывай, друг любезный, где и каким ветром тебя носило? — В Греции был, — ответствовал бранник. — Учил тамошний люд стрельбе по-македонски, одновременно из двух луков.
— И что там, в Греции? — поинтересовался Серьга. — В Греции есть все, — сказал Добрыня. — Сам понимаешь, Греция! Но народ там страдает. — А чего ж он страдает? — удивился розмысл. — Сам говоришь, все у них есть. Тут лыка хорошего на лапти надрать невозможно, все липы попилили. Князь сказал, вязы высаживать будем. А какое у вязов лыко! Видимость одна… Так какого лешего они страдают, Добры нюшка? — Они, понимаешь, недавно от тирании к демократии перешли, — объяснил воин. — Как демократию выбрали, так и страдать начали. Некоторые горячие головы уже кричат: долой демократию, вертай тиранию!
— А в чем разница? — спросил розмысл. — Понимаешь, тиран все решает сам и не таит этого, — объяснил бранник. — А демократ тоже все решает и делает сам, а объясняет, что поступает в соответствии с волей народной. — Тогда понятно, — кивнул розмысл. — Кому приятно, если тебя порют и говорят, что делают это за ради Бога и по твоему хотению?! — Лихое дело, — вздохнул Янгель. — Не тот грек пошел! Не тот! — Нечего было под римлян ложиться, — сказал вдруг жидовин, который участия в пиршестве не принимал, а все сидел и высчитывал, сидел и высчитывал, так высчитывал, что и сомнений не было — все учтет до последнего грамма. Этот бобра не убьет, в расчетах не ошибется! Ин ведь надо же, все молчал, молчал, а тут вдруг — заговорила Валаамова ослица! Добрыня неодобрительно глянул в его сторону. Ученые занятия он принимал лишь в опытах, а все прикидывания да приглядывания считал делом несерьезным и недостойным настоящего мужчины. Отец его, боярин в пятом поколении, все в посылах был, дела княжьи в чужих землях улаживал, самое дело сыну бы пойти по родительским стопам, но Добрыня по причине рослости своей в бранники пошел. Уступил настояниям своего кумира Ильи да поддался уговорам друга детства Алеши. В точных науках он сызмальства не силен был, так — пальцы на обеих руках посчитать, конечно, смог бы и на торжище бы его вряд ли кто-нибудь сумел объегорить, но чтобы так вот — в грамоты цифирь записывать! Добрыне это казалось сродни волшбе и чародейству.
И не Добрыня он был по записи, отец его в землях аглицких был, в честь какогото тамошнего изрядного героя назвал сына Доберманом, но виданное ли дело, чтобы русский человек иноземным именем назывался? Вот и переиначили имя сына посыльного на русский манер — Добрыней кликать стали.
Посмотрел Добрыня на жидовина, ожидая продолжения, чтобы в порядке спора скулу человеку можно поправить было, по усысе наглой бритой дать, да не дождался. А дождался он очередной чары, которую и осушил в два молодецких глотка.
— Этот-то чего у вас делает? — спросил он розмысла. Выслушал рассказ о задумке князя, покрутил стриженой под горшок головой.
— Чудит князь Землемил! — В летописях имя свое желает оставить, — вздохнул Янгель и потянулся к бочонку. — Князья чудят, холопы головы ломают, — щуря глаз, отозвался розмысл. — Серьга! Серьга! — оборвал его немец, голосом коря за неосторожное высказывание. — Да все свои! — фыркнул розмысл. — Это точно! — поддержал его Добрыня. — Кто сор из избы выносить начнет, тому я самолично кишки на кол намотаю! И так грозно поглядел в угол, где занимался вычислениями жидо вин, что сразу стало ясно, кому его угрозы предназначаются.
Выпили еще самую малость.
— Слушай, Серьга, — сказал бранник, вытирая короткую бороду. — А ведь если шарик можно с помощью огненного змея в небо пустить, так и человек полететь может!
На него посмотрели с веселым недоумением.
Ишь чего пьяному Добрыне в голову пришло — на огненном змее верхом прокатиться!
— А вы не скальтесь, не скальтесь! — сказал Добрыня, недобро щурясь. — Ты, розмысл, без выкомуров, ясно скажи — возможно это или игривость мозговая? Серьга Цесарев молчал, перекатывая слова закаленного бойца в своей голове с одной извилины на другую.
— А что ж, — вдруг сказал он. — Если шарик запустить можно, то и человека на огненном змее в небеса можно отправить. Только больно сложностей много, овчинка выделки не стоит. — Смотри, розмысл, — сказал Добрыня, подставляя просторную свою чашу под пенную струю. — Будешь дружину собирать на огненном змее кататься, о друге Добрынюшке не забудь. розмысл окинул его пытливым глазом.
— Да не подойдешь ты для того, — сказал он. — В плечах широк, слишком уж высок и весу в тебе — небось на семь пудов потянешь? Другое дело дружок твой Алешка Попович — и ростом достаточен, и складом изящен, и весом четырех пудов не добирает. Только пустое это занятие, Добрыня! Сам посуди — куда-то бранника сажать надо, потом голову ломать, как ему на землю живым опуститься. К тому же рискованное это дело — порох ненадежный, да и летит змей огненный пока не туда, куда мысль приложишь, а как в той поговорке — туда, не знаю куда. — Да я не говорю, что сейчас, — сказал бранник, поднимая чашу. — Понимаю, что мысль эта не ко времени нашему.