Толмач

Генерал Чаффи вздохнул и заставил-таки себя взяться за рапорт…

«Сэр!

В то время как мои отряды готовились встать в авангарде штурма, русские по неизвестной мне причине оставили свой лагерь в Тонг-Чоу.

Лишь на следующий день стало ясно, что русские сменили позицию, чтобы напасть на Восточные ворота в том месте, где стена Чайна-тауна присоединяется к стене Тартар-сити.

Обстрел из орудий и стрелкового оружия велся в течение всей ночи, и я, естественно, предположил, что это – последние усилия китайских отрядов, пытающихся уничтожить дипломатические миссии.

На рассвете 14 августа офицер японского штаба спросил, знаю ли я хоть что-нибудь о местонахождении российских отрядов, на что я мог ответить лишь одно: я предполагаю, что они в Тонг-Чоу или на моем правом фланге на той стороне канала. На что он ответил, что их нет на той стороне канала».

Генерал Чаффи вздохнул. Рука отказывалась писать, что первым при захвате Пекина стал не он, как планировалось, а русский генерал-лейтенант.

Когда до Летних Императорских Дворцов стала отчетливо доноситься орудийная канонада, евнухи и служанки бросились занавешивать окна ватными одеялами. Однако уже 2 августа стало известно, что столица пала, попытки военачальников организовать уличные бои потерпели поражение, а значит, война проиграна и пора бежать.

И тогда императрица заплакала – впервые за сорок лет беспрерывного правления Поднебесной, и не из-за проигранной войны, нет. Зная, что придется выезжать из столицы и терпеть неудобства, Цыси приказала остричь свои красивые длинные ногти, и – Великое Небо! – как же ей было жаль этих ногтей!

И все-таки более всего Лучезарную терзало то, что ей так и не удалось взвалить ответственность за нападение на иноземцев на Гуансюя. Это означало, что ответ придется держать ей самой, в то время как этот изнеженный, слабовольный мальчишка будет смеяться над ее поражением и утешаться на «ложе дракона» со своей Чжэнь…

– Чжэнь?!

– Ваше величество, – мгновенно вырос перед Старой Буддой главный евнух Ли Ляньин.

Цыси поджала губы. Позволить Гуансюю и Чжэнь радоваться жизни, когда ей – Матери и Отцу всей Поднебесной империи – так плохо, она не могла.

– Где Чжэнь? Где эта лиса?!

– Драгоценная наложница императора Гуансюя Чжэнь во Дворце Небесного Спокойствия, – мгновенно ответил всезнающий главный евнух.

Цыси недобро усмехнулась.

– Вот что, Ли Ляньин, – распорядилась она, – приведи-ка ее ко мне.

Главный евнух склонился в поклоне, и не более чем через десять минут испуганная бледная наложница уже стояла на коленях перед Лучезарной и Милостивой.

– Я вот что подумала, Чжэнь, – разулыбалась Старая Будда, – в Поднебесной идет война; мы даже вынуждены бежать! Как какие-нибудь крестьяне! Я не могу взять тебя с собой.

Чжэнь подняла бледное лицо.

– Да-да, милая, – удовлетворенно ухмыльнулась Цыси. – Мне доложили, что ихэтуани и прочие разбойники кишат на дорогах, словно муравьи!

Глаза Чжэнь широко распахнулись от ужасных предчувствий.

– А ты ведь так молода и привлекательна, Чжэнь, – сладко потянулась в троне Цыси, – что тобой могут овладеть! Даже обязательно овладеют! Ты представляешь, какое горе тогда постигнет моего племянника? Он ведь так тебя любит…

Стоящая на коленях Чжэнь покачнулась, и Ли Ляньинь предусмотрительно поддержал ее за плечо.

– Я не могу допустить, чтобы император Гуансюй так переживал, – твердо завершила императрица, – поэтому и решила даровать тебе самоубийство.

Ли Ляньин кивнул двум евнухам, и те мигом подбежали к наложнице, повалили на скользкий полированный пол, закатали визжащую от ужаса наложницу в кошму, взвалили на плечи и бегом понесли прочь.

– В колодец? – склонился в поклоне Ли Ляньин.

– Как всегда, – устало опустила веки Цыси.

Кан Ся очнулся, когда длинноносые уже входили в город. Он потрогал тупо ноющую голову и вспомнил, как ночью кто-то начал обстреливать город с крепостной стены. А потом впереди брызнуло каменными осколками и – все… А сейчас, он посмотрел на солнце, был уже полдень. Серый от пыли и каменной крошки Кан Ся с трудом поднялся и на подгибающихся ногах, хватаясь за стену, побрел мимо целой серии нарисованных им вчера драконов.

Эта часть города уже целиком перешла во власть варваров. Справа русский казак медленно шел вдоль поставленной на колени череды пленных и методично, одному за другим рубил головы. Слева англичане вовсю выносили из богатого дома позолоченную утварь и даже мебель. А там, впереди, полыхало зарево пожаров.

Перед глазами Кан Ся поплыло, и он прислонился спиной к стене и медленно сполз вниз и сел прямо на мощенную булыжником дорогу. Долг офицера, варварские обряды кровавого поручика Семенова, ожидание смерти там, в полуподвальной камере айгуньской тюрьмы, и драконы, драконы, драконы… Все слилось в одно целое и бешено вращалось в его голове, не давая ни собраться с мыслями, ни даже просто остановить это вращение.

«Дух, – даже не подумал – почувствовал Кан Ся, – надо довериться Духу…»

И едва это чувство заполнило его целиком, он встал и, шатаясь во все стороны, побрел из города. В павшем Пекине духу Дракона делать было нечего.

Некоторое время Семенов ждал, что Курбан вернется, а заодно размышлял, где бы пристроить мальчишку. Но прошли сутки, и поручик признал, что мальчишке на поле боев не место, а Курбана, скорее всего, арестовали китайцы. И вот тогда, стыдясь того, что отступил от своих же собственных планов, он вместе с отрядом вернулся в Благовещенск. Быстро, так, чтобы успеть сегодня же с последним отрядом уйти на правый берег, отправился к Зиновию Феофановичу, и впервые в жизни увидел старого казака вдупель пьяным.

– Здорово… – протянул Зиновий Феофанович и вдруг увидел мальчишку. – Ванька?! Ван, это ты, что ли?! Ну, иди ко мне, сынуля!

Мальчишка насторожился, а потом вдруг решительно высвободился из объятий поручика и побрел к Зиновию.

– Это же лодочника сын! – обхватил казак мальчишку и пьяно прослезился. – Бог мой! Как же я за ними за всеми скучаю! Вот два дня как ушли, а я – веришь, нет – как потерянный по деревням хожу! Кладбище кладбищем! Жуть!

Семенов принужденно улыбнулся.

– А тут еще и медведь сдох, – продолжал жаловаться казак. – Помнишь, на цепи у караулки сидел? Так вообще тоска навалилась, хоть волком вой – ни души!

– Зиновий Феофанович, – озабоченно прокашлялся Семенов, – мне в Китай надо идти… Возьмете к себе мальчишку?

– А то как же? – пьяно всхлипнул Зиновий. – Они же мне как родные… Столько лет вместе…

Семенов прокашлялся и начал потихонечку отступать к двери. Он уже видел эти засветившиеся старческой нетрезвой радостью глаза и понимал: разговоры могут затянуться до утра.

– Бывалоча, сунешь манзе в рожу, – словно и не заметил его маневров Зиновий Феофанович, – а он тебе пятерочку в рукав и улыбается… Ты ему – второй раз! А он тебе – еще пятерочку… И снова улыбается. Какие люди понимающие были! Не чета нашему дурачью, не чета…

Семенов торопливо поклонился и шмыгнул в дверь.

В целом генерал-губернатор Гродеков был доволен. Вышедший от Благовещенска Ренненкампф наконец-то взял перевал через Малый Хинган и теперь прорывался к Цицикару, командир сунгарийского отряда Сахаров захватил Ашихэ, а начальник хайларского отряда Орлов нанес врагу решающее поражение в Якэши. Теперь Маньчжурия была открыта со всех сторон.

И снова, как всегда, все изгадили газетчики.

Ветер подул из Санкт-Петербурга, где вдруг спохватились, что с зазейскими маньчжурами поступили чересчур жестоко. Вот тогда и начало всплывать это никому не нужное грязное белье войны.

Сначала всплыла история о титулярном советнике Волкове, изменившем приказ губернатора и прямо приказавшем жителям истреблять китайцев. Затем начали говорить о писаре-патриоте Простокишине, пытавшемся заставить деревенских убить пришедшего с добычей на базар китайского охотника. Как выяснилось позже, когда деревенские – все как один – отказались, писарь, как человек по-военному решительный, лично застрелил охотника, а затем изнасиловал и казнил и его жену, и его полугодовалого младенца.