Толмач

Курбан так и не сумел объяснить себе, зачем вмешался и выстрелил в хунгуза. Но дело было сделано, и русский уехал, а хунгузы, быстро собрав оружие и лошадей и подобрав единственного убитого аньду[5], исчезли в сумерках так же стремительно, как и появились.

«Проверить? – подумал Курбан. – Может, будет знак?»

Внимательно прислушавшись к удаляющемуся стуку копыт, он осторожно спустился к реке и начал обходить русских – одного за другим.

Это определенно были воины – точь-в-точь как предсказал бабушке Тигр, и они были мертвы. И только один, с красивой окладистой бородкой, сумел отползти в сторону и забиться в ивняк. Курбан перевернул его на спину, заглянул в мутные, испуганные глаза и цокнул языком.

– Бажи? – И видя, что тот не понимает, перешел на русский: – Нацальник?

Русский судорожно глотнул.

– Моя фамилия Энгельгардт… – с трудом выговорил он, – немедленно сообщите русскому консулу в Айгуне…

Курбан достал из ножен длинный тесак и, убрав поднятую в жесте обороны пухлую белую руку, взрезал пропитанный кровью полувоенный сюртук. Осмотрел рану, покривился и сунул тесак обратно в ножны.

– Я требую, чтобы вы сообщили консулу… – уже теряя сознание, пробормотал русский.

Курбан вздохнул, примерился, оторвал русского от земли и с усилием взвалил огромное рыхлое тело на спину.

То, что оторваться удалось, поручик сообразил быстро, но столь же быстро стало ясно и то, что он заплутал. Свернув направо в полутора верстах от устья речушки и перевалив через пологий бугор, Семенов рассчитывал таким же распадком вернуться на берег. Однако ни спустя четверть часа, ни даже через час Амура так и не увидел. А тем временем вокруг стремительно темнело.

Семенов благоразумно погнал трофейную лошадь на ближайший холм, сориентировался по россыпям желтых огней русского Благовещенска и китайского Айгуня, подтвердил себе, что выбрал верное направление, и снова попытался выбраться к Амуру. Но бесчисленные холмы были разбросаны столь прихотливо, что он снова заплутал.

Он проклял все – от своего мальчишеского поступка воспользоваться услугами китайца и пересечь Амур несколькими верстами ниже главных пограничных постов до самой идеи начать новую жизнь в далекой, враждебной стране. И только через три с лишним часа, глубокой ночью, все-таки добрался до места.

Китайскую таможню Семенов нашел быстро, но убедился, что она уже закрыта, а все переправившиеся сегодня русские уже разошлись по квартирам, а то и тронулись в путь. Тогда он кинулся искать консульство, но вскоре сообразил, что понятия не имеет, где оно может находиться. И лишь увидев двухэтажное здание с густо зарешеченными окнами, он понял, что ему наконец-то повезло и это либо тюрьма, либо полицейский участок.

– Где мне найти начальника полиции? – хриплым, не своим голосом спросил он у одетого в странную, до колен, рубаху вооруженного трехлинейкой постового.

Тот качнул выбритым лбом и ответил что-то на китайском – быстро и непонятно.

Семенов чертыхнулся и попытался пройти внутрь участка, но постовой жестко отбросил его назад.

– Я русский подданный, – уже зверея, с угрозой произнес Семенов. – И на экспедицию Его Величества совершено нападение! На вашей территории! Пятеро убиты!

Постовой сделал отсутствующее выражение лица, так, словно Семенов и не существовал, и тогда поручик совсем потерял голову. Он бросился на него, схватил за грудки и, тряся изо всех сил, завопил:

– Мне просто нужен ваш начальник полиции! Ты понимаешь?!

Постовой перехватил его за кисть, повернул, и в следующее мгновение Семенов оказался на коленях, а еще через несколько секунд его подхватили и, завернув руки за спину, втащили внутрь и поволокли по узкому длинному коридору. Затолкали в маленькую, тускло освещенную комнату, обыскали карманы, отобрали все, что нашли, и так же стремительно сунули в камеру за тяжелой железной дверью.

Довольно быстро русский начал кашлять и пускать кровавую слюну, и Курбан с неодобрением покачал головой. Он уже видел, что, скорее всего, задето легкое. Быстро перебрав оставшиеся от бабушки запасы целебных трав, он отобрал несколько из них, аккуратно, чтобы не потревожить раненого, срезал с него китель и тщательно обработал входное пулевое отверстие. Теперь нужно было вытащить пулю.

Курбан развел в кане огонь, поставил греться котел с водой, достал записанные на длинных лентах розового шелка бабушкины рецепты и разложил на гладком черном валуне все ножи, что у него были. Подергал русского за красивую бороду и, когда тот открыл глаза, с трудом вспоминая все, чему выучил его когда-то русский священник, произнес:

– Спать не надо. На меня смотри, бисово отродье.

Русский непонимающе моргнул.

– Лечить надо, – пояснил Курбан и, убедившись, что русский понял, нырнул за полог – в святилище.

Оставив русского начальника в живых, духи уже дали ему знак, но он еще должен был выяснить, для чего им нужен русский – тем более живой. Курбан опустился перед статуей угасающего Будды и, молитвенно сложив руки перед собой, прикрыл глаза; некоторое время прождал и разочарованно вздохнул: откровение не приходило.

Тогда он расстелил перед Буддой гладкий гремящий кусок бараньей кожи, вымоченной в семи травах, и достал из особого мешка никогда не бывшие в детских руках альчики. Бросил и поразился: косточки ясно показали, что Будде нужен сам русский!

– Веселое сегодня настроение у благороднейшего Будды. Все шутит… – укоризненно покачал головой Курбан, кинул альчики еще раз и обомлел: кости сложились на коже самым невероятным образом, четко выстроив недвусмысленно читаемый символ «Жертва».

Курбан глотнул. Он знал, что иногда боги не удовлетворяются бараньей кровью; даже его бабушка – тогда, тридцать шесть лет назад, – смогла отыскать его в доме русского попа лишь после того, как принесла в жертву Отхан-Эхе – Матушке-огню – купленного за сорок лянов новорожденного китайчонка.

Он похолодел и, понимая, что смертельно оскорбляет этим богов, бросил альчики в третий раз – на тот случай, если вышла ошибка. Бросок был слишком силен, так что косточки раскатились во все стороны, но даже так он видел: кости снова сложились в символ «Жертва»! Вот только теперь этот символ был перевернут вверх ногами…

Это было смертельно опасно – для него в первую очередь. А потому Курбан трясущимися руками собрал и сунул обратно в мешок альчики, свернул трубочкой баранью кожу и, беспрерывно кланяясь гневно пронзающему его испепеляющим взглядом нефритовому Шакья-Мине-Бурхану, попятился прочь. Выбрался за полог и только здесь осмелился с облегчением выдохнуть. По крайней мере, теперь он точно знал, что нужно для выздоровления сидящей в статуе души-сульде.

Русский начальник был в сознании. Видя, что абориген поставил воду на огонь и даже достал какие-то пусть и исписанные иероглифами, но относительно чистые тряпки, он почти совсем успокоился.

– Там… в кителе… в кармане… – беспрерывно покашливая и пуская розовую пену, выдавил он, – там… два рубля серебром…

Курбан внимательно слушал.

– Так ты, братец, возьми их себе на водку… – закончил мысль русский и с чувством исполненного долга прикрыл глаза.

Орус-бажи был так уверен в своей начальственной власти, что нисколько не встревожился – ни когда Курбан его раздевал, ни когда Курбан, вскипятив воду, бережно обмывал его белое полное тело в отваре из семи священных трав, ни когда обкуривал его сандалом и смирной с головы до пят. И только оказавшись у самого подножия пованивающей тухлой кровью нефритовой статуи, русский забеспокоился:

– И, кстати, ты послал кого-нибудь в консульство?

Курбан проверил большим пальцем остроту лезвия жертвенного кремниевого ножа, не давая русскому увернуться, прижал его руки своими коленями, а голову – рукой прямо к стопам Будды и быстро провел ножом по булькнувшему белому горлу.

5

Аньда – побратим