Ярослав Галан

Владимир Беляев, Анатолий Елкин

Ярослав Галан

Я и в дальнейшем, как и теперь, буду выполнять свой классовый долг и беспощадно бороться с явным и тайным фашизмом.

От авторов

В его жизни не было мирных дней. Полыхали войны, руинами и пеплом оставляли на земле свой след нашествия, обманчивая тишина оборачивалась выстрелами из-за угла — пламенем суровых гроз освещена эта биография. Он мог бы дать себе короткую передышку, но фронт всегда пролегал через его сердце. Таким прошел Галан по земле — через застенки панских тюрем, под пулями полицейских карабинов, по фронтам Отечественной, в схватках с националистическими бандами. Что бы ни писал он — пьесы «Под золотым орлом», «Любовь на рассвете» или огненные, разящие насмерть памфлеты, он оставался солдатом, коммунистом, воином. Одно убеждение вело его перо: «Я и в дальнейшем, как и теперь, буду выполнять свой классовый долг и беспощадно бороться с явным и тайным фашизмом».

Этой клятве он оставался верен до последнего дыхания, когда упал, как солдат в бою, сраженный предательским ударом…

Галан не написал сколько-нибудь развернутой автобиографии. И сведения о его жизни чрезвычайно скупы в его книгах.

Работа биографов, и наша в том числе, была бы невозможна без воистину огромной помощи родных, друзей, знакомых Галана, работников многих архивов, партийных, советских и литературных организаций. Всем им мы приносим глубокую благодарность.

Не наша вина, что кое-где в этом повествовании и нам приходилось обращаться к жанру памфлета: книги Галана и сегодня воюют, нанося и принимая удары. И сегодня вокруг имени Галана ведется ожесточенная борьба, в которой националисты и реакционные клерикалы используют все средства — от клеветы до подтасовки фактов. Что же — это еще одно свидетельство того, как далеко смотрел Галан вперед и как точно в цель направлял свой огонь.

Творчество Галана бессмертно, как бессмертно знамя пролетарского интернационализма, под которым он гордо прошел огненный трудный свой путь.

Юность — время борьбы

Рука человека едва может достать ветви дерева, а своим лбом он хочет коснуться поверхности звезд.

«Спокойствие — душевная подлость…»

Славко с нетерпением ждал вечера.

Привычки в их семье складывались годами. Вот сейчас отец переступит порог, обязательно спросит: «Ну, как жизнь, Ярослав Александрович? Что вы сегодня сделали для бессмертия?..» Будет долго плескаться у старого рукомойника в передней, и так же долго просматривать газеты, угрюмо комментируя события, и еще час-другой тихо дремать на диване.

Интересное начиналось потом. Чтение. Отец или мать по очереди читали то «Войну и мир», то романы Тургенева, то поэмы Пушкина.

Вечера, как близнецы, были похожи друг на друга. Да, собственно, и чем можно было заняться, когда по стеклам изо дня в день уныло барабанили нудные осенние дожди, а, кроме памятника прославленному королю Ягелло на площади Рынок, в Дынове не было абсолютно ничего, что бы могло остановить внимание не только аборигена тамошних мест, мелкого чиновника Александра Михайловича Галана, но даже «свежего», приезжего человека.

— Боже мой, — тоскливо вздыхал отец за вечерним чаем. — Где-то люди ходят в театр, бывают на концертах, живут полнокровно и одухотворенно! Милан, Париж, Санкт-Петербург! А наш Дынов! Послушай, сынку, — обращался он к Славко, выпив одну-две рюмки сливовицы. — Послушай, что ждет «любознательного путешественника», как любят говорить господа из рекламного бюро, в нашем богоспасаемом граде!

Отец брал со шкафа потрепанный, купленный им где-то по случаю путеводитель и нараспев, явно издеваясь и куражась, начинал читать уже почти наизусть знакомые Ярославу строки: «Местечко Дынов расположено в 49 километрах от города Перемышля и удалено от вокзала на расстояние одного километра. Проезд извозчиком стоит одну крону. В Дынове 3100 жителей, среди них 1600 поляков, 1450 евреев и 50 русинов. В постоялых дворах Яна Кендзерского и Иоанны Тулинской можно переночевать. Есть буфет… Городок был ранее окружен валами, остатки которых сохранились. На площади Рынок возвышается памятник королю Ягелло. Местный костел построен еще в XV веке на средства Мальгожаты Ваповской и сгорал дважды, поджигаемый татарами и венграми Ракочи… Красивы окрестности в долине реки Сан, которая сворачивает отсюда через Дубецко и Красшшга к Перемышлю, образуя под Слон-ным причудливый овраг. В окрестностях нефтяные скважины и угольные шахты. Двенадцать раз в год собираются в Дынове обильно посещаемые ярмарки».

— И в этой дыре, — комментировал отец, — ты, мой друг, в исторический для тебя день двадцать седьмого июля 1902 года умудрился родиться… Родиться, — поучал, все более хмелея, отец, — родиться, дорогой, — это проще всего. Как жить? Вот в чем вопрос, как говорил принц датский… Единственные мои друзья! Вот они. — Глаза отца увлажнялись, когда он осторожно, с несвойственной ему нежностью трогал корешки книжек. Переплетенные комплекты «Нивы» и «Родины», томики Толстого, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, «Кобзарь» Шевченко. Тусклым золотом отсвечивали солидные тома «Энциклопедического словаря».

Славко всегда казалось невероятным, что один человек может прочесть такую уйму книг.

— Разве это уйма! — Отец положил свою руку на его плечо. — Я даже завидую тебе, сын. У тебя знакомство со всеми этими и многими, очень многими другими книгами еще впереди. Это ни с чем не сравнимо. Это словно самому прожить тысячу жизней…

Когда отец говорил о книгах, он преображался. Казалось, что в душе этого угрюмого, деспотичного человека раскрывались неведомые тайники, которые он ревниво охранял от всех, кто мог прикоснуться к ним холодным, равнодушным словом.

Это случилось вскоре после его, Славко, дня рождения.

В тот вечер традиционного чтения не было. Славко и сестру Стефу ранее обычного уложили спать. Съежившись под одеялом и притворяясь спящим, Ярослав прислушивался к голосам, доносившимся из другой комнаты:

— Что будем делать, мать? Дальше тянуть нельзя… Ярославу исполнилось семь. Нужно подумать о его будущем.

— Как-то страшновато, Саша, все сразу менять. Вроде бы обжились, устроились. А теперь — начинай все сначала.

— Но в Дынове нет школы. Не расти же ему неучем.

— Это правда, — вздыхала мать. — Но куда же нам ехать? И как у тебя все сложится со службой?

— Была б шея, хомут найдется! — мрачновато пошутил отец. — Я думал о Перемышле. Все-таки и ты оттуда родом. И знакомые там есть. Легче будет обживаться.

Конца разговора Славко не слышал. Он уже ехал с отцом и матерью на подводе, нагруженной баулами и чемоданами. Навстречу им спешил на гремящем фаэтоне веселый пан, решивший развлечься от праведных трудов во Львове. По обочинам шляха тянулись то золотое море хлебов, то жалкая поросль на клочковатых взгорьях, разделенная поросшими лебедой межами и походившая на лоскутное одеяло. На одном из бугров крестьянин пахал на корове, и проходивший мимо упитанный ксендз торопливо благословил тяжкий труд раба божьего.

Потом показались мутные воды Сана, и Славко узнал места, где они бродили с отцом, направляясь на охоту. Вот у тех белых монастырских построек они останавливались перекусить и отдохнуть. Разглядеть толком монастырское подворье Славко не успел: и поля, и бурая корова, запряженная в плуг, — все тронулось серой дымкой, закружилось, как в калейдоскопе, звуки и голоса пропали, а на смену всему этому пришли спокойная тишина и небытие.

Славко спал.

Вначале между Ярославом и классом Перемышльской начальной школы наметилось нечто вроде «полосы отчуждения». Виноват в этом был он сам.