Чернильные стрелы

– Давай, мил человек, с тобой на память щелкнемся, – я приобнял опешившего мужика и сделал классический «автопортрет на мабилу». Показал снимок вознице, от чего тот опять чуть не упал с телеги.

Впечатлительный малый.

Ехали по лесу мы долго, наверное, часа два, когда меня осенила одна полезная мысль.

Неплохо бы познакомиться.

– Олег! – крикнул я и ткнул указательным пальцем себя в грудь. – Олег Мурашов! Можно просто Олег. Или Мурз.

Бородатый непонимающе посмотрел на меня, судя по всему, запутался. Пришлось упростить:

– Олег.

Мужик хмыкнул и повторил мой жест:

– Панари.

Теперь можно было бы и выпить за знакомство, но нечего, если этот Панари не зажилил под лавкой бутылочку. Я протянул ему руку, но опять нарвался на недоуменный взгляд. Ясно, рукопожатие здесь не в моде.

Теперь следовало рушить вопрос с пониманием местной речи. Не зная, с чего начать, я посмотрел на лошадиный зад, увенчанный большим хвостом, раскачивающимся в такт шагам.

– Аста масти? – вроде бы выговорить примерно так же, как и у Панари.

Тот кивнул, но начал поправлять:

– Ти аста. Окто масти.

В таком коротком диалоге нам, Олег Сергеевич, с Вами удалось узнать сразу три новых слова. Если я нечего не путаю, то «аста» – это «что», «окто» – «кто», а «ти» означает «не». По поводу «масти» уверенности не было: это могло оказаться и местоимением «это», и каким-нибудь безличным местоимением, и специальной формой глагола.

– Окто масти? – я снова показал на лошадь.

– Руфато, – ответил Панари. – Сцела – руфатик.

Потом он показал на дерево:

– Контон. Сцела – контоник.

Тут тоже все более менее ясно: единственное и множественное число. «Сцела» – наверное, «много».

Так мы развлекались почти до самых сумерек, бородач включился в процесс с таким рвением, что я вновь ощутил себя школьником. Несколько раз я просил перерыва, но Панари делал вид, что не понимает, о чем речь. И снова начинал пичкать меня существительными и числительными. С глаголами обстояло сложнее, их на пальцах в большинстве своем не покажешь.

Вообще процесс изучения чужого языка «с ноля», без словарей и методических пособий, оказался очень утомительным. Слишком о многом приходилось догадываться, одна ошибка в рассуждениях сразу же влекла целую цепочку неправильно интерпретированных понятий. Раздражала и невозможность записывать: и ручка, и блокнот, и айпад остались в сумке возле костра, а в айфон замучаешься набивать десятки слов с переводом. Да и «сядет» он скоро. Отчаявшись, я все же начал заметку в телефоне, Панари тут же вперился в экран, тыкаясь в него чуть ли не носом, зато почти сразу сообразил, что я делаю. Он вновь полез под козлы в свой бездонный ящик и достал что-то вроде блокнота и карандаша. Подумалось, что хорошо, что я не знаю, как делается бумага, а то уже расстроился бы: та, которую дал мне хозяин телеги, была чуть сероватой, но достаточно гладкой. Карандаш я рассмотрел очень внимательно, технология их производства мне была более менее известна. Что ж, тут если и можно предложить что-то новое, то не революционное уж точно. Грифель из графита, причем явно смешан с каолином или чем-то подобным, вставлен в оболочку из шпона. Пусть и не целиковую, а стянутую кольцами из ниток, зато сверху она покрыта лаком.

Так что и королем канцтоваров пока тоже не светит.

Зато с письменными принадлежностями дело пошло веселее, я успел составить словарик почти на сто слов, когда Панари начал показывать мне буквы местного алфавита. И обучение застопорилось. Абсолютно непривычные символы давались с трудом, их к тому же оказалось аж четыре десятка ровно. Зато на какое-то время он от меня отстал, и пока я как первоклассник тренировался в прописи, измученный новыми знаниями мозг хоть немного отдохнул. Бог ты мой, мне же не пятнадцать лет, чтобы сходу изучать незнакомый язык!

Забавно, но в местном наречии вроде бы не было артиклей. Из того, как говорил Панари, мне показалось, что склоняются сами существительные. Для меня, для кого родным языком является русский, это было положительно. Хотя кто знает, сколько тут падежей еще…

Солнце уже готовилось коснуться верхушек деревьев, когда Панари начал нервничать. Он что-то бормотал себе под нос, потом сказал мне фразу, в которой я услышал одно знакомое слово – телега. Бородатый хотел, чтобы я улегся на дно, накрылся ветошью в прямом смысле и не отсвечивал в эфире. Спорить было бессмысленно, тем более что резон в таком распоряжении был. Уроды, от которых я едва спасся, тоже ведь где-то ехали.

Я устроился на дне «экипажа», чуть отодвинув в сторону кусок какого-то агрегата. Теперь я лежал у левого борта и мог смотреть на окружающее сквозь узкую щель между двумя неплотно пригнанными досками. Стало понятно, с чего вдруг задергался Панари: мы выезжали из леса на большую дорогу. Он остановил повозку в густом кустарнике, соскочил с козел и исчез из поля зрения. Очевидно, отправился на разведку. Увиденное его удовлетворило, и, сделав два поворота в зарослях, мы выехали на тракт. Значит, лес, по которому мы тащились почти весь день, был не обычным путем, а самой натуральной «кабаньей тропой».

Сразу стало скучно. Щелка была узкой, очень много в нее не разглядишь, почитать свои записи – темно. Телефон я пока не включал, сберегая остатки заряда. Зачем он мне тут нужен, было не очень ясно, но работающий айфон – это как последняя дощечка от затонувшего посреди океана корабля, держаться за которую будешь до самого конца. Светящийся экран, вернее даже мысль о том, что стоит нажать на кнопку, и он зажжется, будто связывал меня с тем, моим миром. Где сотовые телефоны, интернет, телевизор, автомобили, самолеты и еще миллионы вещей, которые воспринимаешь как само собой разумеющееся, пока они вокруг тебя. А теперь я был бы готов ехать в плацкартном вагоне, верхняя боковая возле туалета, от Калининграда до Владивостока. Лишь бы дома. Дома – в глобальном смысле. На третьей планете от Солнца.

Из-за вынужденного безделья голову начали окружать мысли о событиях вчерашнего вечера. Видения последних секунд жизни Романова накатывали, причем с каждым разом становясь все реальнее и реальнее. Я попытался отключиться, думать о чем-то приятном, но сквозь мечты о собственной яхте длиной в сто метров, взводе блондинок топ-лесс и прочей подобной лабуде проявлялся хоррор-муви: Коленька, застывший в ступоре, смотрящий, открыв рот, на приближающихся всадников. Взмах меча, превратившегося в смазанную серебряную линию. Вспомнившийся сейчас вот шок: как могла железка пройти сквозь шею? Ведь так не бывает! Но нет, бывает, и объяснение этой аномалии очень простое – голова моего приятеля летит в костер. Падает, распугивая огненных светлячков, с треском разлетающихся из костра.

Кстати, я совсем не помню, как падало тело. Видел только голову.

От всего этого можно было тронуться, но повозка внезапно остановилась, и Панари сдернул рогожу.

– Са волтано ау метрато. Ти клошара, – он показал на рот, – ти шломар, – на ухо.

Я кивнул. Не говорю и не слышу.

– Шломар, – пришлось возразить мне. – Не сыграю я глухого.

Панари подумал и кивнул, соглашаясь.

– Ти клошара.

Ладно, не будем «клошара». Я поднес палец к губам, потом изобразил, что зашиваю рот. Возница удовлетворенно хмыкнул. Он помог мне перебраться на козлы, попытался донести какую-то очень важную идею, но махнул рукой и просто вытащил из моего кармана телефон. Из «подкозельного» ящика достал кожаную сумку, куда, на самое дно, положил и смартфон, и часы. После Панари критическим взглядом окинул меня с ног до головы и горестно вздохнул. Понимаю, сеньор возница, выгляжу я не очень привычно для сей области, но, увы, переодеться мне не во что. В Ваши шмотки таких как я двоих поместить можно. Нет-нет, не оскорбляйтесь, Вы отнюдь не толсты, но кабанисты – гарантирую.

И в самом деле – метр девяносто точно есть, фигурой напоминает супертяжа, год-два назад закончившего активно тренироваться. Живот уже немножко поплыл, но под кожей большей частью пока мышцы и мясо, а не жир.