Страница 24 из 45
В целом нелегко привести к общему знаменателю настроение реформенной Пруссии времен французского владычества. Нужда, притеснение, отбрасывание назад в убогие отношения, патриотическое озлобление с одной стороны; на другой стороне также повсеместно чувство "Мы еще раз выжили", радость обновления, даже надежды — которые совсем не обязательно были только надеждами на освободительную войну. "Пруссия духовными силами должна возместить то, что она физически потеряла", — заявил министр по делам религиозных культов Гумбольдт, когда в 1810 году он основывал Берлинский университет. Это не звучало воинственно. Со многих точек зрения Берлин в годы после 1806 был все еще тем же Берлином, что и в годы Базельского мира. Те же самые литературно-политические салоны, что и тогда, процветали далее, те же самые романтические поэты продолжали читать стихи. Даже чувства по отношению к французам не были столь единодушно и однозначно враждебными, какими их позже рисовали патриотические легенды. Теодор Фонтане, хотя и родившийся позже, но имевший богатую возможность в своих странствованиях по Бранденбургской марке отыскивать еще сохранившиеся свидетельства времени, в своем романе "Перед бурей" о времени в зиму 1812/13 дает весьма дифференцированную картину. К примеру, он изображает, как еще в январе 1813 года вернувшийся из военного похода в Россию офицер Рейнского Союза в одном из берлинских литературных кружков при большом одобрении читает свои заметки о битве под Бородино, в которых французский главнокомандующий играет героическую роль. Далее он продолжает: "Отношения были тогда (еще в начале 1813 года!) в Пруссии и в особенности в её столице такими своеобразными, что такое предпочтение могло быть выражено без малейшего опасения вызвать возмущение. Никто не знал, какое место он должен занять в политическом смысле, даже более того — какое место выбрать ему своим сердцем. Непосредственно перед началом войны триста наших лучших офицеров поступили на службу России, и чтобы не быть вынужденными сражаться против "заклятого врага", они находились во вспомогательных корпусах, а мы как раз этому "заклятому врагу" должны были поставлять своих братьев и родственников в равном или же удвоенном числе. Мы рассматривали себя в основном в качестве зрителей, отчетливо различая все преимущества, которые должны были вырасти для нас из победы России, и потому желали этой победы, однако были далеки от того, чтобы идентифицировать себя с Кутузовым или Воронцовым. И мы были далеки от того, чтобы желать французскому военному преимуществу, в котором мы, вольно или невольно, принимали существенное участие, каким-то образом стать легко уязвимым".
В действительности Наполеон перед началом войны с Россией в начале 1812 года во второй раз навязал Пруссии союз — "навязал", это с точки зрения Пруссии, которая предпочитала бы остаться зрителем. С точки же зрения Наполеона, он скорее дал ей шанс исправить ошибку разрыва союза в 1806 году, после чего она вину свою искупила, и все же еще из милости воспринималась в качестве младшего партнера. Чисто счастливой случайностью было то, что во время войны с Россией в 1812 году корпус генерала Йорка был поставлен лишь в качестве фланговой защиты на Балтике и таким образом избежал катастрофы Великой Армии при отступлении из Москвы. Йорк стал потом известен тем, что после этой катастрофы он 31-го декабря 1812 года в Тауроггене [48] через голову короля и правительства договорился с русским генералом Дибичем, что он выйдет из французской войны. Ни в коем случае это не означало, что он перешел на сторону России. Вскоре после этого, когда Штайн в качестве русского комиссара появился у Йорка и потребовал однозначной смены союза, то два упрямца шипели друг на друга как два кота с взъерошенной шерстью, сцепившихся друг с другом. Йорк совершенно решительно отказался пойти далее, чем военная нейтрализация его корпуса (и Восточной Пруссии под защитой этого корпуса): вопросы войны и мира должен решать король. Штайн заявил, что тогда он прибегнет к военному насилию русских войск. Йорк: тогда он объявит военный поход, и тогда Штайн увидит, где он останется со своими русскими! Это была сцена, про которую позже нельзя было прочесть ни в одном из прусских школьных учебников.
Решение о войне и мире на деле было принято не в Восточной Пруссии. Король рассматривал его, но он рассматривал его очень нерешительно и неохотно. Фридрих Вильгельм, и без того не бывший искателем приключений, был теперь чрезвычайно осторожен [49]. Опыт 1807 года сильно на него подействовал. Тогда он тоже ведь был в союзе с русским царем, но царь этот только что заключенный союз в Тильзите бездумно проигнорировал, как если бы он больше его не устраивал. Фридрих Вильгельм не должен был второй раз пройти через такое! И еще он не верил в военное превосходство русских. Как ранее в мысли о нейтралитете, теперь он зубами вцепился в принцип: ни одного шага против Наполеона без прочного союза с Россией и с Австрией. Но Австрия же была все еще, как и Пруссия, официально в союзе с Наполеоном. Генерал фон Кнезебек, который в конце концов в конце февраля 1813 года прибыл в штаб-квартиру русских войск в Калише, пока имел лишь инструкции содействовать заключению перемирия.
Из этого все же получился союзный договор. Должно быть, у Кнезебека были инструкции на возможные варианты развития событий — заключить сделку в случае крайней необходимости, если русские не пойдут на посредничество. При этом вовсе не обязательно, что король явно одобрил эти эвентуальные инструкции. Их духовным творцом наверняка был не король, а Гарденберг. Гарденберг, трезво просчитывая, видел теперь в союзе с русскими, поскольку Пруссия непременно станет театром военных действий, не только больше шансов, но и меньший риск, нежели в продолжении союза с французами. После уничтожения Великой Армии русские теперь казались ему однозначно более сильными.
Король сомневался в этом. Он настаивал на том, что Наполеон один против России и Пруссии был все еще сильнее, и что в крайнем случае лишь тройственный союз России, Пруссии и Австрии может противостоять ему. Он оказался прав. Весенняя военная кампания 1813 года прошла неудачно, союзные войска Пруссии и России проиграли два сражения, и когда в июне было заключено перемирие, союз трещал по всем швам. Советники царя после поражений под Лютценом и Баутценом считали, что следует удовлетвориться успешной обороной своего государства, возобновить Тильзитский мир и отойти в пределы своих границ. Если бы это случилось, то Пруссия была бы потеряна. Во второй раз измены её Наполеон не простил бы. Летом 1813 года Пруссия была во взвешенном состоянии между жизнью и смертью. Но еще был проблеск надежды.
Проблеск надежды заключался в том, что Австрия использовала перемирие для вооруженного посредничества. Но французско-австрийские переговоры в Дрездене и последующий мирный конгресс в Праге снова поставили существование Пруссии под угрозу. А именно: Наполеон предложил там австрийскому посланнику Меттерниху всеобщий мир за счет Пруссии: Силезия возвращается обратно Австрии, Польша с Западной Пруссией возрождается как государство, Восточная Пруссия передается России, а Бранденбург вместе со столицей Берлин — Саксонии. В этом случае все бы что-то получили от войны, только вот от Пруссии ничего бы не осталось. С точки зрения Наполеона можно понять, что он хотел бы стереть с лица Земли дважды изменившую ему Пруссию, а для Австрии предлагаемый ей возврат Силезии должен был быть настоящим искушением. К чести Меттерниха, он не клюнул на приманку. Меттерних как раз не мыслил узко австрийскими интересами; чего он желал, так это восстановления европейского равновесия сил. А это, по его мнению, требовало учета прусского фактора; прежде всего он стремился к тому, чтобы Франция вернулась обратно за Рейн. Но к этому Наполеон не был готов, и поэтому переговоры потерпели неудачу. Австрия вступила в войну на стороне России и Пруссии, и это решило её исход. Под Лейпцигом, в четырехдневной "Битве народов" с 16 по 19 октября полководческое искусство Наполеона было побеждено превосходством сил союзников. Король Пруссии правильно сомневался: для чего сил России и Пруссии было недостаточно, вступление Австрии стало решающим фактором. Сила Наполеона была сломлена. Сражением под Лейпцигом исход войны был предрешен. Французская военная кампания 1814 года и тем более короткий бельгийский поход 1815 года после краткосрочного возвращения Наполеона на французский трон были всего лишь эпилогом.
48
48 Современный город Таураге в Литовской республике.
49
49 В оригинале написано так: "… был теперь обжегшимся ребенком", что обыгрывает пословицу: "Gebra