Страница 17 из 45
То, что ему удалось делать это на протяжении трех безнадежных лет, кажется чудом. Но это будет менее замечательным, если представить в своем воображении характер войны 18-го века. Война тогда никоим образом не была народной войной. Вспомним высказывание Фридриха: "Мирный гражданин совсем не должен замечать, когда нация сражается". Ну, так теперь он уже заметил: по выросшим налогам, обесценившимся деньгам, увеличившимся мобилизациям. Но страна не была опустошена, пашни обрабатывались и урожаи собирались, предприятия развивались, а ученым не мешали обсуждать их разногласия. Сохранилась переписка видных людей того времени, например между Лессингом и Николаи: война в ней практически не упоминается. Примечательно также, насколько как нечто само собою разумеющееся покоренные и побежденные страны и провинции приспосабливались к существовавшим отношениям держав. Саксонцы послушно платили свои прусские налоги (только саксонские солдаты не пожелали поступиться своей сословной честью и не стали служить Пруссии), силезцы без промедления снова присягнули своей императрице, когда их оккупировали австрийцы, а потом снова столь же охотно своему королю, когда вернулись пруссаки; жители Восточной Пруссии присягнули императрице России. Война велась, так сказать, над головами простых людей; они пригибались и пережидали непогоду. Суровой, страшно суровой бесконечная война была только для солдат; но они находились в условиях железной дисциплины; о мятеже нечего было и думать. И суровой была беспредельная, безнадежная борьба для осажденного короля Пруссии, которому каждый день требовалась новая идея, чтобы хоть как-то существовать дальше; вот он и показывал теперь, какие внутренние резервы у него были.
Избавление пришло в начале 1762 года со смертью русской императрицы. Её наследник, слегка сумбурный властелин и горячий поклонник Фридриха в частной жизни, не только тотчас же заключил мир, но и объединился со своим идолом, и русская армия сменила фронты. То, что нечто подобное было возможно, также характеризует стиль войны 18-го века. Этот царь, Пётр III, был убит уже в том же году, и его нисколько не скорбевшая вдова и наследница Екатерина, позже названная Великой, снова расторгла союз с Пруссией, этот каприз своего оригинального супруга. Но она не нарушила мир, и остальные союзники все более и более склонялись к миру. Их казны были пусты, их армии истощены, исход французско-английской войны был предрешен, а упорная Пруссия явно не была сломлена. Семь лет — долгое время, и старая война — это совсем не то, что война юная. Ярость и тщеславие исчерпали себя меж вечных хлопот, забот и разочарований. Что же касается Фридриха, то он уже давно сражался только за выживание. Так и дошло дело до мира в Хубертусбурге — мира от изнеможения, который оставил все по-старому. Саксония была возвращена на карту Европы, Силезия осталась у Пруссии; Восточная Пруссия естественно тоже. С первого взгляда никто ничего не выиграл от этой войны, и все сражались понапрасну. В действительности же этот результат "вничью" был великим триумфом Пруссии: она удержалась в войне против трех великих держав.
Стала ли она сама тем самым великой державой? Еще долгое время на этот счет были сомнения. Сам же Фридрих во всяком случае всегда осознавал, что он, несмотря на всю военную славу, в конце концов еще раз спасся только вследствие невероятной удачи. Уже после второй силезской войны он сказал, что никогда в своей жизни он больше не будет дразнить гусей. После Семилетней войны он честно исполнял это свое обещание. Он вернулся к принципам своего отца, которые состояли в том, чтобы делать Пруссию внутренне все более сильной, не расходуя эту силу чрезмерным применением. Можно так сказать: во второй половине своего долгого правления он стал вторым по величине внутренним королем Пруссии. Но его внешняя политика после 1763 года стала — как и у его отца — снова осторожной, умеренной и оборонительной. Только этим он стремился предотвратить новое усиление Австрии в империи после приобретения ею Баварии. В остальном же он искал помощи, теперь в основном у России. "Это выгодно — культивировать дружбу с этими варварами", — выразился он в своем наилучшем мефистофельском стиле и тем самым изложил государственную норму поведения, которой сам придерживался до своего конца и которой Пруссия (к своей выгоде) придерживалась и позже, почти в течение столетия. Она неплохо шла на буксире у России. Но собственно политикой великой державы это не было. Она стала проводиться (что малоизвестно) лишь наследниками Фридриха Великого.
Пруссия, которую оставил после себя Фридрих, была европейской достопримечательностью: маленькая великая держава или полувеликая держава, которая выглядела на карте как турецкая сабля или бумеранг: длинная и изогнутая как червяк, почти ничего, кроме границ; к тому еще отдельное земельное владение на немецком западе, которое в случае войны было беззащитным. Пруссия конца правления Фридриха, если подвергнуть ее рассмотрению, была в своей основе ненадежной величиной, все еще без солидной основы силы и средств существования; разве что страшно колючей, с цепким стремлением к самосохранению и еще с этой ужасной армией, гренадерами Лейтена и Торгау, к встрече с которыми четверть века назад вся Европа не была готова. Пока ее великий старик жил и пока он, став осторожным, оставлял прочих в покое, то и все остальные оставляли Пруссию (бог с ней!) в покое (от греха подальше).
Тем не менее было это кажущееся спокойствие. Эта новая полувеликая держава на северо-востоке Европы жила на ненадежной промежуточной станции, на которой надолго она не могла устроиться. Пруссия должна была двигаться либо вперед, либо назад. Маленькое государство с армией, приличествующей великой державе, вся страна не что иное, как одна сплошная граница, все страна не что иное, как один гарнизон, а за этим всегда сознание возможности отквитаться, "toujoursen vedette " [42]: долго так продолжаться не могло. Были только возможность отказа от своих целей и угасание, или же решительное движение вперед. Преемник Фридриха выбрал движение вперед, чтобы упредить события.
С этим преемником, Фридрихом Вильгельмом II, "толстым Вильгельмом", плохо обходятся в прусской историографии. Ему не прощают его фавориток и любовниц. В действительности же он вовсе не был столь скверным человеком. Встречаются даже высказывания, что он был одним из самых успешных королей династии Гогенцоллернов. По характеру он был полной противоположностью своего великого предшественника: вовсе не вольнодумец и вовсе не аскет, а чувственный и благочестивый (частое сочетание); в остальном же — любитель искусств и добросердечный, импульсивный, предприимчивый, честолюбивый и в целом не глупый человек. Пруссия, которую он оставил после себя, была не больше, чем Пруссия, которую он принял. И она была также более раскрепощенной, уверенной в себе, даже более достойной. При Фридрихе Вильгельме II в прежде столь прозаическом, даже убогом и суровом государстве начались культурный расцвет и наплыв талантов, которые удерживались пятьдесят лет. Нельзя отрицать, что в этом были и заслуги короля: по его заказу Лангханс построил Бранденбургские Ворота, а Шадов поставил на них свою квадригу [43], отец и сын Гиллис — а позже их преемник Шинкель — придали Берлину наиболее красивый градостроительный облик, из всех, что у него когда-либо были, Иффланд поднял на должную высоту королевский театр, а Цельтер — школу певческого искусства, и если бы все зависело от короля, то даже Моцарт переселился бы в Берлин — что возможно, продлило бы его жизнь. При правлении Фридриха Вильгельма II Берлин начал становиться городом литературно-политических салонов и штаб-квартирой немецких романтиков. Можно сказать так: Фридрих Вильгельм II почти через столетие снова воспринял культурные традиции первого прусского короля. Разумеется, он тоже был расточительным меценатом.
42
42 Всегда на страже (? — фр. яз.)
43
43 Квадрига: четвёрка коней, запряжённых в колесницу, венчающую триумфальную арку.