Страница 6 из 119
Аббат. Не приведи, господи!
Олеарий. А всё оттого, что в суде шоффенов, уважаемом повсеместно, судейские места заняты исключительно людьми, не знакомыми с римским правом. Считается достаточным точное знание внутреннего и внешнего положения города, приобретенное путем опыта и долгой жизни. Вот горожан и крестьян и судят на основании старых обычаев да немногих статутов.
Аббат. А ведь это хорошо.
Олеарий. Но далеко не достаточно. Жизнь человеческая коротка, в одном поколении все казусы встретиться не могут. Собранием таких случаев за многие столетия и являются наши книги законов. Кроме того, воля и мнения человеческие крайне неустойчивы. Что сегодня одному кажется правильным, то другой назавтра будет порицать; таким образом, замешательство и несправедливость неизбежны. Все это определяют законы; и законы — неизменяемы.
Аббат. Конечно, это лучше.
Олеарий. Чернь того не признает; она, правда, падка до новшеств, но те новшества, которые хотят выбить ее из старой кожи, ненавистны ей даже тогда, когда они ведут ко благу. Они ненавидят юриста, точно смутьяна или карманника, и приходят в бешенство, если он захочет обосноваться среди них.
Либетраут. Так вы из Франкфурта! Меня там хорошо знают. При коронации императора Максимилиана мы кое-чем полакомились раньше ваших женихов. Вас зовут Олеарий? Я там не знавал никого с таким именем.
Олеарий. Отца моего звали Эльман. Но мне было неудобно начертать имя это на латинских моих писаниях, и, чтобы избежать этого, я, по примеру и совету достойных учителей моих, назвался Олеарием.
Либетраут. Вы прекрасно сделали, что перевели свое имя. Несть пророка в отечестве своем. На отечественном языке с вами случилось бы то же самое.
Олеарий. Я руководствовался не этой причиной.
Либетраут. На все бывает две причины.
Аббат. Несть пророка в отечестве своем.
Либетраут. А вы знаете почему, ваше преподобие?
Аббат. Потому что он там родился и воспитывался.
Либетраут. Правильно. Это одна причина. А вот другая — при ближайшем знакомстве с некими господами исчезает ореол достопочтенности и святости, который мерцал нам из туманной дали, и остается жалкий сальный огарочек.
Олеарий. Вы, кажется, подрядились изрекать истины.
Либетраут. Что на уме, то и на языке. За словом в карман не полезу.
Олеарий. А за уменьем сказать его кстати?
Либетраут. Банки кстати, если действуют.
Олеарий. Банщика узнают по переднику, и тогда никто не ставит ему в вину его звания. Вы бы из предосторожности носили шутовской колпак.
Либетраут. А вы где получали ученую степень? Спрашиваю на случай, если мне придет охота исполнить ваш совет. Так чтобы попасть в надлежащее место.
Олеарий. Вы нахал!
Либетраут. А вы хвастун!
Епископ и аббат смеются.
Епископ. Давайте о другом! Не горячитесь, господа! За столом не всякое лыко в строку. Заведи разговор о другом, Либетраут!
Либетраут. Возле Франкфурта есть урочище, зовется Саксенгаузен…
Олеарий (епископу). Что говорят о турецком походе, ваше преосвященство?
Епископ. Для императора сейчас важнее всего умиротворить государство, прекратить раздоры и укрепить уважение к суду. Тогда, говорят, он лично двинется против врагов империи и христианства. Сейчас для него еще много дела с внутренними раздорами, и империя, несмотря на сорок договоров о земском мире, все еще остается вертепом разбойников. Франкония, Швабия, Верхний Рейн и смежные с ними земли разоряются дерзкими и надменными рыцарями. Зикинген, Зельбиц одноногий, Берлихинген с железною рукою издеваются в этих краях над имперскою властью.
Аббат. Да, если его величество за них не примется, эти молодцы и до нас доберутся.
Либетраут. А кто-нибудь из этих молодцов доберется и до фульдской винной бочки.
Епископ. В особенности последний из них — с давних пор мой непримиримый враг и несказанно докучает мне, но я надеюсь, что теперь уже это недолго будет тянуться. Резиденция императора находится сейчас в Аугсбурге. Мы приняли меры, и неудачи быть не может. Вы знаете Адельберта фон Вейслингена, господин доктор?
Олеарий. Нет, ваше преосвященство.
Епископ. Если вы дождетесь его прибытия, то будете иметь удовольствие встретить в одном лице благороднейшего, разумнейшего и любезнейшего из всех рыцарей.
Олеарий. Должно быть, он — человек исключительный, если заслужил подобные похвалы из таких уст.
Либетраут. Он не обучался ни в каком университете.
Епископ. Мы это знаем.
Двое слуг бегут к окну.
Что там?
Слуга. Фербер, рейтар Вейслингена, только что въехал в ворота замка.
Епископ. Узнайте, с какими он вестями, вероятно, он расскажет о Вейслингене.
Либетраут уходит. Все встают и пьют снова. Либетраут возвращается.
Какие новости?
Либетраут. Я хотел бы, чтоб их принес другой. Вейслинген в плену.
Епископ. О!
Либетраут. Берлихинген захватил его с тремя рейтарами при Гослохе. Четвертый ускользнул, чтобы сообщить вам об этом.
Аббат. Прискорбная весть.
Олеарий. Сердечно сожалею.
Епископ. Я хочу видеть рейтара. Позовите его наверх. Я сам хочу с ним поговорить. Проведите его в мой кабинет. (Выходит.)
Аббат (садится). Еще глоток!
Слуги наливают.
Олеарий. Не угодно ли вашему высокопреподобию прогуляться по саду? Post coenam stabis seu passus mille meabis.
Либетраут. Действительно, вам вредно сидеть. Еще паралич разобьет.
Аббат встает.
(Про себя.) Только бы ты вышел в сад, уж я тебя загоняю!
Уходят.
ЯКСТГАУЗЕН
Мария. Вейслинген.
Мария. Вы говорите, что любите меня. Я охотно верю вам и надеюсь быть с вами счастливой и вас сделать счастливым.
Вейслинген. Я чувствую одно — что я весь твой. (Обнимает ее.)
Мария. Прошу вас — пустите меня. Один поцелуй я вам дала в виде задатка, но вы, кажется, хотите вступить во владение тем, что принадлежит вам лишь условно.
Вейслинген. Вы слишком строги, Мария. Невинная любовь радует, а не оскорбляет господа.
Мария. Пусть так! Но меня иначе воспитывали. Меня учили, что любовные ласки вяжут, как цепь, а любящие девушки слабей, чем Самсон, потерявший свои кудри.
Вейслинген. Кто вас этому научил?
Мария. Настоятельница моего монастыря. Я жила у нее до шестнадцати лет, и только с вами я вновь обрела то счастье, которое испытывала при общении с нею. Она познала любовь и могла о ней говорить. У нее было чувствительное сердце. Да, замечательная женщина.
Вейслинген. Значит, она была похожа на тебя. (Берет ее за руку.) Что со мной будет, когда я вас покину!
Мария (отнимает руку). Надеюсь, что вам будет нелегко, — я по себе сужу, но вы должны ехать.
Вейслинген. Да, моя драгоценная, и я хочу ехать. Я предчувствую, какое блаженство принесет мне эта жертва. Да будет благословен твой брат и тот день, когда он выехал, чтобы захватить меня!
Мария. Его сердце было полно надежд и за себя и за тебя. «До свиданья, — сказал он, прощаясь, — быть может, я обрету его вновь!»
Вейслинген. И он обрел его. Как бы я хотел, чтоб и защита моих имений, и управление ими не были бы так запущены, как сейчас, из-за этой пагубной придворной жизни. Тогда ты могла бы тотчас стать моею.
Мария. И в отсрочке есть свои радости.