Страница 48 из 119
Донья Клаудина — его дочь.
Сибилла и Камилла — его племянницы.
Дон Себастиан де Роверо — друг семьи.
Дон Педро де Кастельвеккио — приезжий.
Кругантино.
Баско.
Бродяги.
Музыка возвещает суматоху, стечение народа на великолепном празднестве.
На сцене разукрашенный сад. Шествие приближается под бравурный марш.
Впереди идут маленькие дети с венками и корзинами цветов; за ними следуют девушки и юноши с плодами; затем старики с разными подношениями. Сибилла и Камилла несут драгоценности и роскошные наряды. Затем идут оба старика — дон Гонсало и дон Себастиан. Немедленно вслед за ними появляется донья Клаудина, которую четверо юношей несут на кресле, украшенном цветами. Четверо других юношей, из которых первый справа — дон Педро, поддерживают свисающие венки.
Во время шествия все поют.
Шествие разделяется на две части. Носильщики в середине. Участники процессии приносят подарки.
Носильщики ставят кресло на землю. Клаудина встает.
Она умолкает. Музыка делает паузу. Она хочет скрыть свое замешательство, садится в кресло, которое поднимают носильщики.
Хор вступает.
Остаются Гонсало и Себастиан.
Бастиан, милый Бастиан, не сетуй на меня! Взгляни на девушку, и ты не будешь сетовать на меня за то, что я превратил ее в предмет преклонения. Всякие празднества по всякому поводу кажутся мне недостаточными, чтоб проявить мои сокровенные чувства к ней. Как горячо благодарю я судьбу, которая, лишив меня мужского потомства, пресекши древний славный род де Вилла Белла, все же дала мне такую дочь. Да, ее достоинства радуют меня больше, нежели надежда на бесконечное потомство!
Нет, говорю тебе, Гонсало, меня сердечно радует это маленькое торжество. Ибо хоть я и не любитель церемоний, но я и не враг празднеств. Торжественное шествие разряженных людей, стечение народа; ликуют, звонят в колокола; ликуют и стреляют вперемежку: сердце при этом всегда умиляется, и я не сетую на людей за то, что они думают этим почтить святых и даже возвеличить господа.
А мне все мнится, что я не довольно делаю для Клаудины. Как могу я в достаточной мере выразить, что она царица над всеми моими владениями, над всеми моими людьми, надо мной самим… Разве я не должен дать ей почувствовать те качества, которые отличают ее от прочих людей, раз она этого сама не чувствует и как будто не имеет ни малейшего понятия, что ей нет равных в мире? Это спокойствие духа, это внутреннее достоинство, это участие к судьбам других, эта чувствительность ко всему прекрасному и доброму… Не говори, что я отец: я только гляжусь в нее, как в зеркало… Знаешь! Все мои домочадцы, все, что ее окружает, даже завистливые племянницы, и те перед ней склоняются.
Разве у меня нет глаз и сердца? Правда, я смотрю на все не как отец, не как любовник, и все же я понимаю, какая это благодать — быть отцом или поклонником такой девушки. Заметил ли ты, что все торжество, все сегодняшнее великолепие больше смущали ее, нежели радовали? Во всю свою жизнь не видал я более трогательной картины смирения, чем она, во всех своих украшениях. Но и еще был при этом кой-кто, кому уединенная дубрава была бы более по сердцу, чьим чувствам журчание вод и шелест листьев, говорили бы больше, чем трубы и веселое пенье.