Стихотворения

Париж, январь 1871

" Твердить все о войне, мир утвердив сперва! "

Твердить все о войне, мир утвердив сперва! «О мудрость, лживые ты говоришь слова! — Сказал мудрец. — Когда ты столь жестокой стала? Иль ты ослеплена, иль разум потеряла? Что с Братством сделано тобою? Ты встаешь, Чтоб Каина убить, вонзить в Аттилу нож». — «Нет, Человек, ты мне поверить можешь смело. Где Скупость начала, кончает Щедрость дело; Нас Ненависть ведет к Любви, зима к весне, Ты вздумал отрицать — и утвердил вполне», Противоречия свои плодя бессчетно, Блуждают истины в таком тумане плотном, Что глубиною их совсем мы смущены. Вот отчего пути судьбы всегда темны. И Ночь, святая Ночь густое покрывало Из мириад светил таинственно соткала.

ЕПИСКОПУ, НАЗВАВШЕМУ МЕНЯ АТЕИСТОМ

Я атеист? Пойми, о поп, не много толку Разыскивать в моей душе такую щелку, Через которую ты разглядеть бы мог, Насколько верю я, что миром правит бог. Шпионить, уличать меня по сплетням, слухам, Подсчитывать грехи по дьявольским гроссбухам — Все это тщетный труд. Мой символ веры прост. Готов перед тобой предстать я в полный рост; Я выложу все сам и ничего не скрою. Да, если бог — старик с предлинной бородою И восседает он, как сказочный король, На троне золотом, как бы играя роль В большой феерии: святой пророк ошую, Голубка на плече, архангел одесную, А на руках Христос… И если этот бог, Един и тройственен, завистлив и жесток, Действительно таков, каким иезуиты — Гаррас ученый, Плюш, Трюбле, Ноннот маститый — Представили его в писаниях своих: Бог, угнетающий свирепо малых сих; Казнящий правнуков за древний грех Адама И разрешающий куренье фимиама В честь царственных убийц; сказавший солнцу: «Стой!», Едва тем не сломав порядок мировой; Весьма посредственный географ и астроном; Бог, созданный людьми и ставший их патроном, Их грозным судией и злобным палачом; Привыкший наобум разить своим мечом; Всегда карающий и редко милосердный; Казнящий часто тех, кто молится усердно; За щедрые дары прощающий блудниц; Владыка, правящий державой без границ И подражающий порокам человека; Тиранами людей терзающий от века; Бог, допускающий злодейства, подлость, ложь… В такого бога я не верю ни на грош! Но если бог — вещей предвечное начало, Обозначение иное идеала, Который хаосу единство придает И в коем мир себя как личность познает; Вселенская душа, чьим пламенем чудесным Возжен бессмертный свет в моем земном, телесном И обреченном в прах вернуться существе; Когда он — Абсолют, с которым я в родстве; Тот голос внутренний, который возвещает, Где истина, и злых деяний не прощает, Дает мне знать, какой из сил враждебных двух Я к действию влеком; свободный ли мой дух, Животный ли инстинкт — мой подлинный водитель; И коль он бытия таинственный зиждитель, Кем полнится душа в неизреченный час, Час взлета к небесам, когда святой экстаз Ей крылья придает и, чуждая метаньям, Стремясь творить добро, готовая к страданьям, Она взмывает ввысь, ветрам наперекор, Чтоб вырваться из туч на голубой простор, Влечется тем сильней, чем тьма черней и гуще, За горизонт, к заре, и славит день грядущий; Коль божий промысел — такая глубина, Которой ни постичь, ни обнаружить дна Не в состоянии попы мастей различных; Коль не разъять его и не расчесть первичных Частей, слагающих понятье «божество»; И в образе людском нам не узреть его — Затем что он есть бог безликий и незримый И в сыне божием отнюдь не воплотимый; Отнюдь не «бог-отец», но жизни всей родник, Источник юности, а не брюзга-старик; Когда он тот, о ком создатели религий Не знают ничего, о ком молчат их книги, Но ведают о ком младенец и мертвец, Которым явлен он, как сущего венец; Коль съесть его нельзя при таинстве причастья; И если он не враг любви, земному счастью; Когда собой он все объемлет существа; Коль он есть Целое, которое едва Помыслить можем мы без головокруженья, Но чувствуем душой в минуты озаренья; Когда его нельзя сковать, вогнать в канон; Коль катехизисом он не узаконен; А речь его слышна нам в грохоте циклона — Не в бормотании с церковного амвона; Коль он в величии своем для нас незрим, Но есть во всем, везде — везде неуловим — В былинке крохотной, в безмерности надзвездной… Коль небо — храм его, вероученье — бездна, Когда им созданы гармония светил И равновесие присущих духу сил И волею его пребудут в постоянстве Добро, Любовь, Мораль — как и миры в пространстве; Когда он столь велик, прекрасен и высок, Что жалким кажется и слабым слово «бог», — Тогда, епископ, мы меняемся ролями! С тобою мы идем различными путями: Тебя влечет во тьму, где смерть, и тлен, и зло, Меня — туда, где жизнь и где всегда светло. Тогда, епископ, ты плутуешь, как картежник; Тогда я верую, а ты вот — злой безбожник!

27 июля

" А! Это — дикий бред! Не примиримся, нет! "

А! Это — дикий бред! Не примиримся, нет! Встань, с яростью в душе, с мечом в руке, средь бед, О Франция! Хватай дреколья, камни, вилы, Скликай сынов, полна решимости и силы! О Франция, тобой отвергнут был Мандрен, — Теперь Аттилу бог послал тебе взамен. Покончить пожелав с народом благородным, В ком род людской явил свой пламенный восход нам, Опять, как искони, орудьем рок берет Чудовищ и зверей невиданных пород О Франция моя, ты ль покоришься? Ты ли Согнешься? Никогда! Конечно, заслужили Мы участь горькую — врагу попасться в пасть! Но горше будет нам, коль скажут: «Мнили пасть, Как некогда Мемфис, Солим, Афины, Троя, — В громах и молниях эпического боя! И — чувствуют себя среди могильной тьмы Немыми жертвами насилия, чумы, Разбоя, голода, — бессмысленны и тупы!» Мы ждали грозных львов, а оказались — трупы!