Стихотворения

29 мая 1871

ИЗГНАН ИЗ БЕЛЬГИИ

«Предписано страну покинуть господину Гюго». И я уйду. Хотите знать причину? А как же иначе, любезные друзья? В ответ на возглас: «Бей!» — отмалчиваюсь я. Когда толпа бурлит, заряженная злобой, На вещи у меня бывает взгляд особый. Мне огорчительны злопамятство и месть; Я смею Броуна Писарро предпочесть; Я беззастенчиво браню разгул кровавый. Порядок в той стране, где властвуют оравы Убийц, где топчут в грязь, где каждый зол, как пес, По-моему, скорей походит на хаос. Да, мне как зрителю нисколько не по нраву Турнир, где мрачную оспаривают славу Риго у Винуа, и у Сиссе — Дюваль. Любых преступников, — то знать ли, голытьба ль, — Обычай мой — валить в одну и ту же яму Да, преступления я не прощу ни «хаму», Ни принцу, кто живет в почете отродясь. Но если б выбирать пришлось, то я бы грязь, Наверно, предпочел роскошной позолоте. Винить невежество! Да что с него возьмете? Я смею утверждать, что чем нужда лютей, Тем злоба яростней и что нельзя людей Ввергать в отчаянье; что если впрямь, как воду, Льют кровь диктаторы, то люди из народа Ответственны за то не больше, чем песок За ветер, что его мчит вдоль и поперек. Они взвиваются, сгустясь в самум железный, И жгут огнем, крушат, став атомами бездны. Назрел переворот — и зверству нет помех, Стал ветер деспотом. В трагичных схватках тех Уж если нужно бить, заботясь о престиже, То бейте по верхам, минуя тех, кто ниже. Пусть был Риго шакал, к чему ж гиеной слыть? Как! Целый пригород в Кайенну заточить! Всех сбившихся с пути — в оковы, без изъятья? Претит мне Иль-о-Пен, Маза я шлю проклятья! Пусть грязен Серизье и хищен Жоаннар, Но представляете ль, какой тоски угар В душе у блузника, кто без тепла, без крова, Кто видит бледного и, как червяк, нагого Младенца своего; кто борется, ведом Надеждой лучших дней; кто знает лишь о том, Что тяжко угнетен, и верит непрестанно, Что, разгромив дворец, низвергнет в прах тирана? И безработицу и горе он терпел — Ведь есть же, наконец, терпению предел! Я слышу: «Бей! Руби!» — терзаясь и бледнея; Мне совесть говорит, что гнусного гнуснее Расправа без суда. Да, я дивлюсь тому, Как могут в наши дни схватить людей в дому, Что близ пожарища, их обвинить в поджоге, И наспех расстрелять, и, оттащив к дороге, Известкою залить — и мертвых и живых! Я пячусь в ужасе от ямин роковых, От ямин стонущих: я знаю — там, единой Судьбой сведенные, заваленные глиной, Пробитые свинцом, увы, и стар и мал, Невиноватые с виновными вповал. На ледяной засов я б запер эти ямы, Чтоб детский хрип избыть, тяжелый и упрямый! От смертных голосов утратил я покой; Я слышать не могу, как под моей ногой Тела шевелятся; я не привык на плитах Топтать истошный крик и стоны недобитых. Вот почему, друзья, изгнанник-нелюдим, Всем, всем, кто побежден, отвергнут и травим, Готов я дать приют. Причудлив до того я, Что увидать хочу неистовство людское Утихомиренным без грозных кулаков. Я широко раскрыть назавтра дверь готов И победителям, в черед свой побежденным. Я с Гракхом всей душой, но я и с Цицероном. Достаточно руки, заломленной в мольбе, Чтоб жалость и печаль я ощутил в себе. Я сильных к милости дерзаю звать открыто — И потому, друзья, опаснее бандита. Вон это чудище! Пускай исчезнет с глаз! Подумайте! Пришлец, заняв жилье у нас И подати платя, как гражданин достойный, Посмел надеяться, что будет спать спокойно! Но если не убрать урода, то страна — В большой опасности! Ей гибель суждена! За дверь разбойника, без лишнего раздумья! О, ведь предательство — взывать к благоразумью, Когда безумны все. Я — изверг, вот каков! Ягненка вырвать я способен из клыков Волчицы. Как! В народ я верю по сегодня, И в право на приют, и в милости господни! Священство — в ужасе, дрожит сенат, смущен… Как! Горла никому не перерезал он? Как! Он не в силах мстить, в нем сердце — не шакалье; Отнюдь ни злобы нет, ни ярости в каналье! Да, обвинения те к истине близки, — Хотел бы я в хлебах полоть лишь сорняки; Мне ясный луч милей, чем молния из тучи; По мне — кровавых ран не лечат желчью жгучей; И справедливости нет выше для меня, Чем братство. Чужды мне раздоры и грызня. Доволен я, когда не рушат в прах, а строят. По мне — открытое мягкосердечье стоит Всех добродетелей. И жалость в бездне мук, Служанка страждущих, мне — госпожа и друг. Чтоб оправдать, стремлюсь понять я, не лукавя. Мне нужно, чтоб допрос предшествовал расправе. Взвод и огонь в упор, чтоб водворить покой, Мне дики. Убивать ребенка — смысл какой? Пусть был бы школьником, пусть жил бы! И мгновенно Бросает клику в дрожь от речи откровенной: «И, в довершение всех ужасов, скоты Заговорили». Там не терпят прямоты. «Субъекта» прозвище дано моей особе. Вот новый факт. К моим трясущимся в ознобе Стенам однажды в ночь, под исступленный рев, Прихлынула толпа каких-то молодцов, И вопли женщин трех и двух младенцев стоны Под камнем ожили. — Ну, кто ж злодей прожженный? Я! Я! Чрез день гудел в перчатках белых сброд Злорадно у моих разметанных ворот: «О, мало этого! Пусть тотчас дом с землею Сровняют, пусть сожгут, чтоб наважденье злое Избыть!» Он прав, тот сброд. Кто убивать не звал, Достоин смерти. Так. Согласен. Стар и мал Пускай облавою идет на негодяя! Я — искра, что пожрет, в Брюсселе пребывая, Париж; и раз мой дом сровнять хотят с землей, То ясно: Лувр сожжен не кем иным, как мной. Так слава Галифе, почтенье Муравьеву! Я изгнан поделом — и льну к чужому крову! О, красота зари! Могущество звезды! Что ваша ярость мне, поборники вражды, — Иорк с Ланкастером, Монтекки с Капулетти, — Когда бездонный свод — повсюду на примете! Душа, с тобой нам есть где угол обрести. Да, мы, опальные, у солнца не в чести. Куда ни повернись, повсюду деспот дикий С двояким профилем — лакея и владыки. Но чист восход, глубок и волен окоем; В спасительную высь, не мешкая, уйдем! О, величавый свод! Мечтатель бледнолицый Спешит в твой девственный румянец погрузиться, Уйти под сень твою, святую испокон. Бог создал пир — людьми в разгул он превращен. Претит мыслителю веселие тиранов. Творца спокойного он видит, в бездны глянув, И, бледен, изможден, но истину любя, Желанным глубине предчувствует себя. С ним совесть верная — тот компас, чьим магнитом — Стремленья высшие: им на пути открытом Не противостоят ни межи, ни столбы. Идет он. Перед ним чудовище судьбы Раскидывает сеть, где в гибельном сплетенье Вражда и ненависть до умоисступленья. Что значит гнусный сброд, где каждый — как вампир, Коль благосклонна высь к теряющему мир, Коль дан ему приют в глубинах небосвода, Коль может он — о, свет! о, радость! о, свобода! — Поправ зловещий рок, бежать, людьми травим, В пределы дальних сфер, к созвездьям огневым!