В мире слов

Любое представление, подобно камешку, брошенному в воду, порождает волну, разбегающуюся кругами во все стороны, если внимание не ведет ее в определенном направлении. И никак нельзя предвидеть, куда занесет такой дрейф, — память и воображение безбрежны.

Но я могу и сосредоточиться на слове собака. Можно ли представить себе «собаку вообще»? Я отстраняю образы Нерона и Сёрри, и в умственном поле зрения получается что-то вроде передержанной фотопленки, на которую нечаянно заснято несколько собак разных пород — неясные образы сеттера, пойнтера, спаниеля, фокса, таксы, добермана, борзой, пуделя. Свести их в отчетливый и вместе с тем объединенный образ так же невозможно, как нарисовать общий контур таких различных деревьев, как ель, береза, дуб и тополь вместе.

И однако у меня бесспорно имеется общее представление собаки.

Еще определеннее обстоит дело с такими понятиями, как цена, срок, случай, ошибка, разница, давно, завтра, прилагательное, новость, доброта и другие. Их нельзя увидеть, как зрительный образ. Тем не менее эти слова понятны нам непосредственно, сразу. Но я тщетно оглядываю поле сознания — я нахожу в нем только слова и уверенность, что я их знаю, — и больше ничего. Как же так? По-видимому, значения слов складываются у нас с раннего детства, образуя своего рода «систему сигналов», на которые наша нервная система отвечает уже автоматическим «рефлексом». И вот при слове собака в сознании мгновенно всплывает след образов и впечатлений, хранящихся в нашей памяти. Это неопределенное отражение и есть общее представление собаки.

Но к непосредственным образам добавляются затем и более тонкие связи мысли, выражающиеся в переносных значениях, как собачья жизнь, собачья погода, деревянная физиономия, железная воля, а дальше и отвлеченные понятия, обозначающие то или иное отношение, например завтра, то есть день, который наступит после ночи, или ошибиться, то есть промахнуться, буквально — натолкнуться (на препятствие, на помеху). Наше понимание таких слов основано, следовательно, на непосредственном сознании этих связей и соотношений.

Но мы почти всегда можем как бы реализовать этот результат, осмыслить его предметно, как мы реализуем формулы Н2О или 3 (5 + дг)/4.

Дело в том, что мы всегда можем осмыслить эти понятия. Мы можем представить себе этикетку с цифрой в витрине магазина или деньги, уплаченные в кассу, или человека, выкрикивающего цену за товар. Мы припоминаем, например, как Карл Маркс определяет понятие цены; или составляем, как умеем, собственное определение; или, наконец, просто называем другое слово для пояснения: стоимость, плата. Весь этот аппарат осмысления и иллюстрации слова цена в нашем распоряжении.

Вот это-то сознание, что мы можем разменять слово на представления, и делает его нам понятным. Слово — это как бы чек, который мы готовы оплатить (то есть осмыслить) из капитала всего нашего умственного опыта впечатлений, размышлений, воспоминаний, мечтаний.

Совершенно очевидно, какое удобство представляет мышление словами-понятиями. Только представьте, как сложно было бы высчитывать стоимость не в рублях и копейках, а сравнительно с другими товарами. В давние времена, когда еще не знали денег, за корову давали восемь баранов, за лошадь — три коровы, а за медный котел или саблю три лошади, — сложный счет, не правда ли? Мышление словами — это как бы денежное хозяйство мысли вместо старинного натурального товарообмена, которое дает возможность безналичных расчетов и сложных кредитных операций. Только пользование словами создает ту высшую ступень умственной деятельности, которую мы называем мышлением.

Такая фраза, как Я не мог бы выразиться по-своему и даже мыслить по-настоящему, если бы думал не по-русски, не заключает ни одного слова, которое можно было бы представить себе наглядно, образно. А ведь фраза простая и понятная сразу каждому. Но только словами можно передать такие элементы мысли, как отрицание, прошедшее время, возможность, степень состояния, условность, принадлежность и другие грамматические связи и отношения, которые выражаются союзами, предлогами, местоимениями, склонением и спряжением. Только словесное мышление могло создать сложное богатство и аналитическую тонкость нашего умственного хозяйства. И все эти формы и категории, вся огромная и сложная система языка приводится в движение и участвует в процессе нашей речи в то неуловимое мгновение, когда мы только принимаемся говорить.

Но речь далеко не исчерпывается словесным мышлением. Образное мышление составляет особенность поэтического, вообще художественного творчества. Но и оно является в значительной степени отражением словесного мышления и контролируется и направляется им. Даже сновидения, образующиеся при почти полной безвольности сознания, в значительной мере оказываются такой же проекцией, хотя в общем являются бессвязным течением представлений — действие происходит в двух местах одновременно, действующие лица превращаются одно в другое или сливаются в одно; самое действие отрывочно и изменчиво, потому что внимание не работает и мышление дрейфует от одной ассоциации к другой.

Однако и в том и в другом случае этот дрейф не случаен и не безразличен — он направлен в сторону определенного воспоминания или мысли, которые, как говорится, «камнем лежат на душе», хотя мы можем вовсе не давать себе в этом отчета и даже, напротив, бессознательно отгонять, вытеснять его из сознания. Поэтому сновидение и греза (которую искусственно возбуждают в пациенте) позволяют психиатру догадаться об этих застойных связях, «комплексах» в глубине души, иногда грозящих душевным заболеванием. Он подмечает колебание, задержку, волнение при том или ином слове, как рыболов движение поплавка, — очевидно какая-то нить ассоциаций, связанная с этим словом, задевает скрытую рану в сознании пациента.

Но и нормальное сознание и чистая совесть испытывают влияние глубоких душевных движений, в которых люди обыкновенно даже не отдают себе отчета. Иногда какое-то удачно выбранное слово может оказаться для любого из нас своего рода магическим «сезамом», способным открыть вход в ту или иную пещеру, где спрятаны сокровища…

Лермонтов был очень чуток к этому подсознательному значению слов. В его стихах всегда в большей или меньшей степени чувствуется душевное ранение. И он сам признается:

И вообще пленяющая нас сила и прелесть поэзии состоит преимущественно в подборе и сочетании слов и образов, способных особенно живо вызывать в нас ассоциации, связанные с глубокими влечениями и волнениями души. То же можно с полным правом сказать и о политическом и военном красноречии. Некоторые слова являются настоящими аккумуляторами огромной силы действия.

Таковы, например, свобода, Россия, Родина, Москва. Каждое из них подлинно

Вот пример мобилизации всей души по одному слову:

восклицает Пушкин, приступая к описанию приезда Татьяны в Москву. Эти взволнованные, насыщенные строки, казалось бы, слишком значительны для такого обыденного эпизода. Но нетрудно угадать, какие чувства и воспоминания волновали самого поэта, когда он писал эти стихи.

Москва для Пушкина — сердце России, и это было не только сознательным убеждением, внушенным живым знанием русской истории, запечатленной чтением недавно изданной патриотической «Истории государства российского» Карамзина. Москва была его родиной — он там родился и провел все детство до поступления в Царскосельский лицей, и другого своего дома он с тех пор никогда не имел. Долгая разлука, бездомная жизнь вдали от родной семьи должна была обострить его глубокую привязанность к своему городу. К тому же вскоре после того, как он его покинул, Москва, его Москва, была оставлена жителями, занята французами, сожжена. Это не могло не потрясти впечатлительного мальчика до глубины души — ужасом и вместе с тем восторгом и гордостью. Недаром поэт тут же вспоминает о несбывшихся ожиданиях Наполеона: