Повести и рассказы

Хаджи Ахилл, капитан, ученый человек, обличитель пороков современного общества, философ, вырвавший за свою жизнь тысячи зубов и обривший бесчисленное количество бород, ни перед кем не унижавшийся до лести, не боявшийся ни одного человеческого существа, кроме собаки Фачки Гуштеры, и то лишь когда ее спускали с цепи, да сумасшедшего Христаки, который кидал в него камни; Хаджи Ахилл, говорю я, не пугавшийся ничего на свете, — да, кроме убийства в бухарестском театре! — теперь, перед этим простым агой, перед пучком кизиловых прутьев — о, ужас! — задрожал, испугался! И великим людям суждено иногда испытывать перед лицом грозных катастроф чувство страха!

Но посмотрим, чем кончилась эта критическая минута.

Итак, Хаджи Ахилл задрожал.

Ага поглядел на него с улыбкой.

Хаджи Ахилл вытаращил глаза.

Ага протянул ему открытую табакерку.

Хаджи Ахилл двумя пальцами взял из нее понюшку.

Ага кивком пригласил его сесть и чихнул.

Хаджи Ахилл чихнул и сел.

Ага сказал ему:

— Кузум[25] Хаджи!

Хаджи ответил:

— Буюр, беим?[26]

Ага открыл зеленый ларчик, вынул лиру и протянул ее Хаджи Ахиллу.

— Вот одринский паша прислал тебе… бакшиш…

— Бакшиш?!

Хаджи Ахиллу показалось, что это сон.

— Бакшиш за то, что ты вылечил зуб его «деткам», — пояснил снова с улыбкой почтенный блюститель власти.

— Я?

— Он еще пишет, чтоб ты прислал ему этого лекарства: пускай будет под рукой.

— Не могу, эфенди…

— Неужели кончилось?

— У меня его целый воз, но…

— В чем же дело?

— Эфенди, мое лекарство — это страх!

И он рассказал все как было… Ага смеялся до слез.

Благополучное окончание страшных душевных тревог и невыразимых мучений, в которые вверг Хаджи Ахилла вид злосчастных кизиловых веток, давало право философу со спокойной совестью повеселиться. К вечеру он успел уничтожить в результате прогулки по корчмам половину полученной им лиры, — причем, как человек, знающий цену благородному чувству признательности, не забыл выпить несколько раз за великодушный зуб… Вечер этот, полный других приключений, ознаменовался также трепкой, которую Хаджи Ахилл задал почтенной бабушке Еве.

Несколько слов о подруге нашего героя.

У нее было другое имя, и она не была еще бабушка. Хаджи Ахилл присвоил ей эти титулы, видимо, на основании библейских воспоминаний, поэтому и я буду называть ее так… Несмотря на колотушки, которыми Хаджи Ахилл время от времени наделял ее, они жили душа в душу. Хаджи Ахилл бил бабушку Еву не потому, что она этого заслуживала или он не любил ее, а единственно для того, чтобы она не забывала: он муж, а она жена… Но бабушка Ева считала еще преждевременным ставить на повестку дня женский вопрос и поднимать знамя женской эмансипации.

Прекрасная женщина! Она никогда не отвечала ему грубым словом. Если он возвращался пьяный, что, впрочем, — к чести Хаджи Ахилла должно признать, — бывало только по понедельникам и средам, а также по воскресным дням, она предусмотрительно занимала удобную для обороны и даже вовсе недоступную позицию, следя за тем, чтобы между ними обоими находилась толстая стена, отделяющая кофейню от соседнего двора. Там она укрывалась до тех пор, пока у него не пройдет желание предъявлять ей свои привилегии мужа. Но если она не успевала это сделать, то покорно переносила грубую ругань и еще более грубые кулаки Хаджи Ахилла. Как и у него, у нее тоже была своя философия отношений между мужем и женой в общественной жизни и домашнем быту. У нее имелся достаточный опыт в супружеской области (я забыл сказать, что бабушка Ева была за Хаджи Ахиллом уже вторым браком). Покойный Митрофан, царство ему небесное, уже приучил ее безропотно переносить господство и кулаки мужа… У нее не было причин особенно горевать о своем Митрофане: он не был с нею ни особенно разговорчив — за исключением тех случаев, когда ее ругал, ни слишком щедр — кроме как на кулаки. Ей не было никаких оснований предпочитать его. Оба были хороши. Теперешний хоть бил ее не просто так, здорово живешь, и не из подлости, а ради принципа, в подкрепление евангельской истины.

— Эх, будь они неладны… Все одинаковые, — философски рассуждала почтенная бабушка Ева.

Но она любила мужа. Была ему предана. Помогала ему в кофейне, подавала огонь для трубок, варила кофе, пока он был занят бритьем, иногда вмешивалась в разговор гостей, — например, высказывая свое мнение по поводу какой-нибудь политической злобы дня.

— Пулион да Пулион…{127} а глядишь, тоже царства лишился… Царем ли, кем хочешь будь, — у всех один конец… Произволение господне, — замечала глубокомысленно драгоценная половина Хаджи Ахилла.

Это было во время франко-прусской войны.

Или вдруг спрашивала:

— А дедушка Милхэм{128} этот — папист или болгарин?

Тут Хаджи Ахилл поворачивался, нахмурившись, к своей любознательной супруге и ворчал вполголоса:

— Упаси боже от плохой бритвы и неученой жены.

После этого внушительного замечания бабушка Ева сконфуженно отходила в сторону, мирясь с тем, что вопрос о национальности прусского короля остался невыясненным.

Единственно, чем Хаджи Ахилл мог обидеть, глубоко оскорбить свою чувствительную супругу, это — назвав ее не библейским именем, а второмужаткой (я забыл сказать, что сам он был женат на бабушке Еве вторым браком). Тут она вспыхивала от негодования, неожиданно раненое самолюбие вызывало яркую краску на ее лице, и она сердито кричала:

— Ишь спохватился: второмужатка… сам-то холостым пареньком под венец шел, что ли?.. Выдумал слово дурацкое — откуда взял только? Ошалелый,

Но Хаджи Ахилл взирал на поднявшуюся бурю со стоическим спокойствием, совершенно не собираясь выбрасывать это слово из своего словаря. Наоборот, он объяснял ей филологическое его значение, доказывая, что изобресть такое слово мог только тот, кто читал Писание.

— Ты, бабушка Ева, глупая женщина, Писания не читала… А я в Море и в Бухаресте был, девяносто девять народов видел… Видел храм Соломонов… Соломон был тоже ученый человек. Он семьсот второбрачниц имел… А у меня только одна, да я бы и ту ему отдал.

— Ты готов последние штаны этому проклятому Соломону отдать… чтоб ему пусто было. Когда ни придет, никогда за кофе не платит, — сердится бабушка Ева.

— Неученая женщина — что дерево неотесанное, — богословским тоном обличает Хаджи Ахилл свою гневную супругу, предоставляя ей и дальше погрязать в глубоком невежестве относительно Писания.

Хаджи Ахилл был очень дурного мнения о женщинах. Оттого ли, что он не слишком блаженствовал с первой своей супругой, или же оттого, что, как сын своего века, разделял общие предрассудки против женщин, он никогда не говорил доброго слова о прекрасном поле и самые едкие укоризны его всегда относились к последнему.

Нередко восклицал он, намекая на жену:

— Враги человеку домашние его!

Как-то раз один юноша спросил его:

— Дедушка Хаджи, ты умный, бывалый человек. Скажи, как надо выбирать жену.

Хаджи Ахилл кинул насмешливый взгляд на бабушку Еву, которая была при этом, и, посильней затянувшись своим чубуком, пустил в нее целый столб дыма, после чего ответил желающему жениться:

— Возьми ведерко воды, напусти туда змей, скорпионов и всяких гадов, у которых язык ядовит… Потом зажмурь глаза, сунь туда руку и хватай что попадется… Непременно на змею нарвешься, но моли бога, чтоб не гадюка была.

Услыхав это, бабушка Ева перекрестилась и промолвила:

— Совсем ошалел.

Но Хаджи Ахилл не рассердился на это замечание… Напротив, оно доставило ему большое удовольствие. Он понял, что сильно задел бабушку Еву, и самодовольно прошептал, не выпуская чубука изо рта: