Повести и рассказы

Когда собутыльники вышли из «Красного рака», на улице уж совсем стемнело. Холодно было по-прежнему, но ветер стих и сыпался мягкий снежок. Несколько минут спутники шли молча, находясь под впечатлением чувств и мыслей, которые пробудила в их душе беседа в пивной. Аврамов все еще был взволнован; перед ним открылись новые горизонты; сейчас он другими глазами смотрел на все то, что еще сегодня приводило его в восторг. Вот что значит бросить свое уютное провинциальное гнездышко и развлекаться в столице, думал он… Тут встречаешься с такими людьми, как Жорж, с людьми просвещенными, которые умеют судить и критически относиться ко всему тому, что отличается лишь внешним лоском. Золотые слова сказал Жорж. И он еще больше возвысился в глазах Аврамова… Вскоре оба они исчезли из виду на погруженной во мрак Александровской площади перед дворцом,

Наутро, ровно в девять часов Жорж пришел в канцелярию и сел за свой письменный стол. Кто встречал Жоржа в «Красном раке» или на улице, а потом увидел бы, как он сидит за работой перед ореховым письменным столом, покрытым зеленым сукном, тот не поверил бы своим глазам и не признал бы, что это один и тот же человек. Лицо у Жоржа было все такое же упитанное, румяное, довольное; но каким оно стало сосредоточенным и серьезным, когда склонилось над кипой канцелярских бумаг! Оно было покрыто маской холодной задумчивости, а глаза смотрели строго и бесстрастно, как у человека с сильно развитым чувством долга, для кого служба — это священнодействие. Можно было подумать, что эти глаза никогда не улыбались, что им чужда веселость, а их обладатель вырос за письменным столом и жизнь его слилась с лежащими на нем бумагами.

Словом, Жорж сейчас ничуть не походил на самого себя.

Но вдруг лицо его омрачилось. К его деловой служебной серьезности примешалась какая-то тайная личная забота. Жорж только что вспомнил о том, как неосторожно вел себя вчера и сообразил, к каким роковым последствиям это может привести.

Ему неудержимо захотелось увидеть Даскарова, чтобы узнать, как обстоят дела и успокоиться.

«Ах, уж этот Даскаров, неужто он что-нибудь слышал!» — думал он.

И Жорж вполголоса спросил рассыльного, не пришел ли Даскаров.

— Пришел и направился к господину министру, — ответил тот.

Жорж вздрогнул.

— К господину министру?

— Да.

— Сразу после того, как пришел?

— И сейчас еще там сидит!

— И сейчас еще…

Жоржа обуяли дурные предчувствия. «Зачем Даскаров так поспешил к министру?» — спрашивал он себя. Должно быть, чтобы донести на него, Жоржа… Правда, Даскаров и раньше не раз являлся к министру сразу же после прихода на службу и даже сидел у него целыми часами, но Жоржу казалось, что сегодня это случилось впервые и что это грозит ему гибелью. Обуреваемый мрачными мыслями, Жорж положил перо и в изнеможении откинулся на спинку стула. Он устремил на стену рассеянный взгляд, но в этой рассеянности таились тяжкая забота и тревога; губы его машинально и неслышно шептали: «уволен», «уволен», «уволен»! Румянец внезапно покинул его щеки, лицо его осунулось. «Уволен», «уволен», «уволен», — шептал ему кто-то на ухо.

Открылась дверь, и вошел другой рассыльный.

— Господин министр просит вас пожаловать к нему, — почтительно проговорил он и, вытянувшись по-солдатски, стал ждать ответа.

— Меня? — выдавил из себя Жорж прерывающимся голосом.

И он впился глазами в рассыльного, словно стараясь узнать по его лицу какую-то страшную тайну,

— Да, — ответил рассыльный.

Жорж мгновенно вскочил со стула, поправил галстук, оглядел свой костюм и вышел.

В кабинет министра он вошел бледный как полотно.

Министр что-то писал, сидя за своим огромным письменным столом в углу просторного кабинета, устланного дорогими разноцветными коврами. Дрова весело трещали в большой венской печке,

У письменного стола стоял Даскаров.

Жорж низко поклонился.

Но вопреки всем ожиданиям, начальник взглянул на Жоржа благосклонно и попросил его дать некоторые сведения по какому-то делу. Жорж дал эти сведения и, чувствуя большое облегчение, собрался было уходить.

— Нет, подождите, — снова обернулся к нему министр.

Жорж насторожился.

— Какого вы мнения об Аврамове? — спросил министр.

— О нашем архивариусе?

— Да, о нем, — министр снова наклонился над бумагами.

— Он добросовестно работает, господин министр, это хороший чиновник, — ответил Жорж. И сразу же заметил, что Даскаров смотрит на него чем-то недовольный.

Министр тоже слегка нахмурился.

— Да, работает он добросовестно, но еще усердней занимается политикой, — с досадой и раздражением проговорил Даскаров, бросив на сослуживца строгий, почти злой взгляд.

Услышав эти слова и посмотрев в лицо Даскарову, Жорж убедился в том, что сам он вне опасности, но что она грозит бедному Аврамову. Уверенность эта сразу придала ему бодрости, и он пришел в себя. Он подумал даже, что надо бы заступиться за приятеля и опровергнуть слова Даскарова, но эта мысль молниеносно исчезла; чувство самосохранения взяло в нем верх над всеми прочими душевными побуждениями, и он не решился возражать.

«Если я даже и скажу что-нибудь, разве это ему поможет?.. Только восстановит Даскарова против меня», — подумал Жорж.

— Он действительно занимается политикой? — спросил министр.

— Ничего не могу сказать наверное, господин министр… Я вижу его только в канцелярии… туг он работает на совесть… Но что он делает после службы, об этом я ничего не знаю и ни за что ручаться не могу…

Этот уклончивый ответ косвенно подтверждал клевету Даскарова. Так был подписан смертный приговор бедняге архивариусу,

Министр многознаменательно покачал головой и посмотрел на Даскарова, лицо которого приняло самодовольное выражение.

Благосклонно кивнув Жоржу, министр снова принялся за работу. Жорж поклонился и пошел к себе в канцелярию. Глаза его сияли; лицо сразу же стало таким же самодовольным, гладким, округлым и симпатичным, как и раньше. После сильного испуга и потрясения в душе его наступил полный покой. И Жорж с суровым видом снова склонился над своими бумагами.

В полдень Жорж вышел из министерства. Он шел домой, то и дело здороваясь со знакомыми и улыбаясь. Маска канцелярской серьезности спала о его лица, и оно опять стало приятным и счастливым.

Выйдя на бульвар Дондукова, он заметил на стене объявление о чьей-то смерти. Жорж подошел и прочел имя умершего.

— Рачев, — пробормотал он, пораженный.

Потом прочел несколько строк, начертанных под именем покойного.

— Похороны в три часа… Надо будет попросить, чтобы меня отпустили на вторую половину дня, — сказал он себе. И снова зашагал домой.

Но вот кто-то окликнул его из бакалейной лавки. Жорж повернулся и увидел Балтова.

— Здравствуй, Балтов!

— Здравствуй, что нового?

— Ничего… Да, — с нашим Аврамовым стряслась беда: отчислили его.

И Жорж вполголоса рассказал Балтову, как было дело.

— И, можешь себе представить, — на его место назначен Ходжов, двоюродный брат Даскарова… Понимаешь, какая интрига?

— Несчастный Аврамов! — с состраданием проговорил Балтов.

— Мне тоже ужасно жаль его… Я сделал все, что мог… Но… А ты что тут покупаешь? Швейцарскую колбасу? — и Жорж повернулся к лавочнику: — Отрежь и мне, надо принести закусочки к обеду.

Бал был в разгаре. В просторном зале, ярко освещенном множеством ламп и хрустальной люстрой, гремела музыка оркестра, танцевала группа дам в легких бальных туалетах, кто — с большим декольте, кто — с маленьким. Дамы грациозно кружились со своими кавалерами, облаченными в черные фраки; под мышкой левой руки каждый держал сложенный шапокляк. Как только эта группа перестала танцевать и отошла к стене, другие пары закружились и заскользили по гладкому блестящему паркету; в зале слышался легкий приятный шорох, издаваемый ножками, обутыми в атласные туфельки.