Фараон Мернефта

— Пинехас! — прошептала она.

Я нагнулся почти к губам Смарагды и выразительно проговорил:

— Змею под цветами принес тебе я. Ты когда-то хотела меня убить, а теперь я убил тебя.

Она вскрикнула и подняла руки.

— Это он! Пин...

Но тут ее голос замер, руки опустились. В последний раз ее глаза блеснули искрой ненависти и презрения, потом голова упала на грудь, зрачки потухли, дыхание прекратилось... Смарагда испустила дух...

Вечером того же дня Нехо привел ко мне Омифера и советовал поручить бальзамирование тела Смарагды мне, даже хотел показать мумию Хэнаис как образчик моего искусства.

Омифер восхитился моей работой и объявил, что в ту же ночь доставит мне умершую, а также все принадлежности и украшения для убранства ее мумии. Сердце мое радостно забилось. Как только посетители ушли, я принялся тщательно убирать грот, где занимался бальзамированием.

Я осветил его факелами и лампами, а на чистом столе в стройном порядке расставил масла и эссенции в баночках и склянках. Эти вещества, состав которых был известен только мне одному, и придавали трупам гибкость и свежесть живого тела.

Около полуночи шум на дворе возвестил мне о прибытии Омифера. Я вышел в сопровождении двух служителей с факелами и увидел целую процессию. Сначала шли невольники, поддерживая на плечах крытые носилки, где лежала усопшая, за ними следовали другие с корзинами, ящиками и шкатулками, а позади несли паланкин, в котором сидел Омифер, заливаясь слезами.

Я провел людей в грот и приказал поставить там носилки. Рабы сложили все принесенные вещи, а Омифер преклонил колени у тела обожаемой жены и долго стоял неподвижно, закрыв лицо руками, по-видимому мысленно читая молитвы.

Потом он встал и обратился ко мне:

— Я вверяю тебе то, что для меня дороже всего в мире, но не хочу видеть ее прежде, чем она станет как живая. Вот тут, — и он указал мне на ящики и корзинки, — ты найдешь самый тонкий холст, лучшие благовония, ткани и драгоценные украшения, а в этом кошельке золото для покупок, на случай, если чего недостанет. Не жалей ничего, мудрый Колхис. Если твоя работа меня не разочарует, то я озолочу тебя.

Когда он ушел со своими людьми, я выслал моих, опустил кожаную занавесь, закрывавшую вход в мастерскую, снял покров с носилок и открыл лицо Смарагды, прекрасное даже после смерти.

«Наконец, — думал я, — ты принадлежишь мне. Теперь ты не можешь убежать, как когда-то из моего шатра в еврейском стане. Я сделаю тебя такой же прелестной и нарядной, как при жизни, буду восхищаться твоей красотой, и ты не оттолкнешь меня, а твоя душа будет страдать, незримо присутствуя при этом. Сегодня мы празднуем наше вечное обручение, жестокая женщина».

С чувством торжества я поднял тело и положил его на каменную скамью. Сняв с него одежду, я взял нож, чтоб сделать необходимые разрезы.

Прежде всего я хотел вынуть это неблагодарное сердце, в котором не нашлось для меня никакого другого чувства, кроме отвращения. Я намеревался набальзамировать его особым способом и постоянно носить на груди, чтоб оно прониклось моей теплотой, чувствовало каждое биение моего сердца и вдвойне страдало от своего бессилия.

С этой минуты я стал работать день и ночь, едва давая себе несколько часов покоя. Я создавал свое образцовое произведение: на бальзамирование этой мумии я положил все свои силы, все знания, всю заботливость художника. Это был не сухой, безжизненный труп, а спящее тело, гибкое, прелестное, благоухающее самым тонким ароматом. Я расчесал и заплел длинные черные волосы умершей, подкрасил ей губы и щеки так искусно, что казалось, кровь еще переливалась под тонкой прозрачной кожей, убрал ее голову и шею чудными драгоценностями и, обернув тело повязками и роскошной тканью, положил его в великолепный саркофаг кедрового дерева, присланный Омифером.

С трепещущим сердцем любовался я своей работой и никак не мог от нее оторваться, точно дивная мумия меня околдовала. Мне казалось, что теперь я люблю ее еще сильнее, чем живую, мятежное сердце которой всегда оспаривало у меня обладание ее личностью. Теперь она была безмолвна, в таинственном полусвете грота ее эмалевые глаза смотрели на меня без упрека, я сторожил ее, как верный раб, страшась только одного: как бы не потерять сокровище. Малейший шум заставлял трепетать: не Омифер ли явился за своим добром, на которое имел полное право? Эта мысль доводила меня до безумия. Я готов был врукопашную защищать свое лучшее произведение, и во мне созрело свирепое решение отделаться от Омифера. Я приготовил на столе возле саркофага чашу и сосуд с вином, в которое подмешал тонкий яд, и стал ждать его прибытия.

Наконец Омифер явился, и я повел его к телу Смарагды. Откинув газовый покров с саркофага, я взял факел и ярко осветил лицо покойницы.

С восторженным и вместе скорбным криком Омифер упал на колени и погрузился в ее созерцание. Я украдкой глядел на него с ревнивой ненавистью. Мог ли он, упивавшийся страстными взорами живой Смарагды, теперь любоваться ее эмалевыми глазами, безжизненными и холодными, как золотой жук, вложенный в ее грудь вместо сердца, которое билось для него одного? Эти уже ничего не отражавшие глаза могли пленять только того, кто во взоре живой не видел ничего, кроме гнева и презрения.

После долгого молчания Омифер встал и протянул мне руку.

— Благодарю тебя, мудрый Колхис, — сказал он, — ты превзошел все мои ожидания: она совершенно как живая... Могу ли я сейчас же забрать ее?

— Если б ты не пришел сегодня, то завтра я сам послал бы тебя уведомить, что все готово. Вечером мне надо еще кое-что сделать, а завтра поутру пришли рабов за саркофагом. Как ты бледен и изнурен! Выпей вина, оно подкрепит тебя.

Он поблагодарил меня, выпил чашу и ушел.

«Ты не вернешься больше, — думал я с торжеством, садясь на свое обычное место у саркофага. — Теперь, Смарагда, я твой единственный обладатель».

Через два дня я узнал о смерти Омифера. С той минуты я прекратил прием посетителей и деятельно стал готовиться к отъезду из Таниса.

Я знал, что касты врачей и бальзамировщиков враждебно следили за мной; они требовали открыть секрет бальзамирования. Я опасался насилия и решился бежать с драгоценной мумией и значительным имуществом, которое скопил, но мое болезненное состояние не позволяло пуститься в дорогу. Я не смог излечиться от раны, нанесенной мне Смарагдой, это сильно подорвало мое здоровье, а душевные потрясения и чрезмерный труд окончательно его расстроили. Я чахнул с каждым днем; кашель и боль в груди не давали покоя, аппетит пропал, фрукт и несколько глотков вина составляли всю мою дневную пищу, сон бежал от моего изголовья. Но, несмотря на эти страдания, я не хотел умирать. Я боялся смерти и загробной ответственности, в которую твердо верил. День и ночь я ломал голову, подыскивая верное средство, чтобы избавиться от страшного перехода в мир иной и сохранить жизненную силу в своем истощенном организме, чтобы душа не могла его покинуть и предстать пред судилищем возмездия...

В одну из долгих бессонных ночей у меня появилось сильное желание узнать, что сталось с Энохом и Кермозой. Вся сила моей мысли сосредоточилась на них, и, к удивлению моему, повторилось то же явление, которое однажды показал мне Барт.

Стены грота раздвинулись и исчезли; я увидел обширное, бесплодное пространство пустыни и вдали бесчисленные шатры еврейского стана. В небольшой каменистой долине, обагренной кровью, лежали кучи человеческих трупов, и в одном из них я узнал своего отца Эноха; его лицо, искаженное начавшимся разложением, было обращено к небу...

Пораженный ужасом и скорбью, я пришел в себя.

Позже, уже в мире духов, пришлось мне узнать, что, участвуя в восстании против Мезу, Энох пал жертвою одного из тех избиений, которыми «Иегова карал израильтян за неповиновение Его пророку».

Это странное видение живо напомнило мне прошлое и все события, которых я был свидетелем. Я вспомнил Элиазара и встрепенулся. Средство избежать смерти найдено: мне следовало привести свой организм в оцепенение, сохранив жизненный импульс. Для этого требовалось только одно условие: я должен был предохранить себя от всякого постороннего прикосновения и тогда мог жить целую вечность, так как жизненная сила никогда не иссякла бы в моем онемевшем теле.