Фараон Мернефта

Омифер посетил ее два раза, но потом я попросил его не приходить несколько дней, говоря, что его присутствие волнует больную. Он, по обыкновению, повиновался и, чтоб не встревожить молодую женщину прекращением своих посещений, сказал ей, что по одному необходимому делу должен на время уехать из Таниса.

Успокоенный в этом отношении, я мог деятельно заняться многосложными делами, выпавшими на мою долю по приказу Мезу. В каждый городской квартал он назначил особого надзирателя, который должен был посещать дома израильтян, распоряжаться упаковкой и погрузкой вещей и наблюдать, чтоб все было готово к назначенному времени и никто не отстал от других.

Наконец наступил решительный вечер. Вручив матери снотворное питье, я приказал ей дать его выпить Смарагде, а когда она уснет, одеть ее по-дорожному и держать все наготове к моему возвращению. Окончив все эти инструкции, я вышел, чтобы сделать последний осмотр своего квартала.

Странен был вид всех этих жилищ, столь спокойных снаружи: в каждом дворе стояли привязанные вьючные животные с грузом на спине. Комнаты были пусты, все семейство одето в новые платья, и мужчины с посохами в руках окружали стол, на котором стояли блюда с жареным ягненком и плодами, кувшины с вином или пивом (сикерой). Нигде также не был забыт деревянный сосуд с сырым пресным тестом. Все люди были молчаливы и задумчивы, тревожное ожидание и томительное беспокойство выражались на каждом лице. Особенно печальны казались старики, а между женщинами, сидевшими с детьми на дорожных узлах, многие украдкой утирали слезы. Удостоверившись, что все в порядке, я, по условию с Энохом, отправился в дом Авраама, где Мезу собирался провести эту памятную ночь.

Вход в жилище богатого еврея был тщательно заперт, и меня впустили лишь после того, как я сказал условное слово. Два обширных двора были переполнены навьюченными мулами и верблюдами; в доме, по-видимому, царствовала глубокая тишина, так что его можно было счесть пустым, но Энох, который поджидал у наружных дверей моего прихода, ввел меня в обширную залу, ярко освещенную и полную народа.

Посредине ее также находился стол, на котором стояли блюда с кушаньями и деревянный сосуд с сырым тестом. На одном конце залы толпилось около сотни народа, мужчин, женщин и детей всех возрастов, служивших у Авраама. На другом помещалось его семейство с несколькими ближайшими родственниками, а в глубине комнаты сидел Мезу, облокотившись на небольшой столик и подперев рукою голову.

Между бровями его виднелись глубокие морщины, губы были крепко сжаты, а глаза вспыхивали мимолетными искрами. Думал ли он в эти минуты о затеянном им кровопролитии или о необходимости, в случае неудачи, отказаться от трона Израилева? Позади нашего грозного вождя неподвижно стояли его неизменные спутники: Иисус Навин и Аарон.

Я молча сел около Эноха и стал рассматривать многолюдное сборище. Ни на одном лице я не заметил мужественной уверенности в будущем, радостного ожидания свободы. Все головы были опущены, а из груди стариков, опиравшихся на свои дорожные посохи, вылетали глубокие вздохи. Видно было, что им тяжело покинуть места, где они родились, выросли и состарились, и подвергнуться всем случайностям далекого странствия, когда их истомленное тело жаждало только покоя.

Невольно пришла мне мысль, что если бы нашелся энергичный человек, который в ясных и живых словах описал бы этим трусам весь риск покинуть Египет и идти навстречу неизвестному будущему, то эта колеблющаяся толпа немедленно отступила бы назад и весьма немногие решились бы последовать за мрачным честолюбцем, сидевшим у стола в тревожном ожидании результата своей последней страшной попытки сломить упорство фараона. Я заметил также, что семейство Авраама было чем-то сильно потрясено: жена его не переставала горько плакать и он сам казался расстроенным и убитым.

— Скажи, пожалуйста, отчего это наши хозяева так печальны? — шепотом спросил я Эноха.

— Им и есть о чем печалиться, — отвечал он, — дочь их убежала из дома. Полагают, что она влюблена в одного молодого египтянина, и Авраам боится, как бы она не изменила нашему делу ради спасения своего возлюбленного.

Прошло несколько долгих, томительных часов.

Мезу, который, видимо, был не в силах подавить свою внутреннюю тревогу, два раза вставал с места и, выйдя на террасу, рассматривал звезды.

Вдруг двери с шумом распахнулись, и в залу стремительно вбежала молодая девушка. Лицо ее было бледно как смерть, волосы растрепаны, одежда в беспорядке. Одной рукой она прижимала к груди окровавленный нож, в другой — держала чашу с темной жидкостью. При ее появлении жена Авраама вскрикнула и протянула к ней руки, а девушка, казалось, ничего не видела и не слышала. Ее черные глаза дико пылали, судорожно искаженное лицо дышало свирепой ненавистью.

Бросившись к Мезу, она протянула ему чашу.

— Он умер! Я сама убила его, — произнесла она хриплым голосом.

Мезу взял у нее из рук нож и чашу, но не успел еще ничего сказать, как дверь снова распахнулась и быстро вошел человек в длинной белой одежде, с черным покрывалом на голове.

Я узнал Элиазара. Лицо его пылало, а в правой руке он высоко держал массивную золотую чашу, осыпанную драгоценными каменьями.

— Повеление Иеговы исполнено. Ангел-истребитель направил мою руку, и первенец фараона умер! — воскликнул он в исступлении.

Улыбка жестокого торжества озарила лицо Мезу.

На минуту он поднял глаза и руки к небу, потом схватил чашу, вылил в приготовленное тесто кровь наследника короны Верхнего и Нижнего Египта и перемешал.

— Всегда и везде, — воскликнул он своим громкозвучным голосом, — вы должны делать то же самое, в воспоминание великого часа, когда ангел-истребитель Господень снял с вашей выи иго рабства. Пейте кровь врагов своих — и будете властвовать над ними.

Трепеща от суеверного ужаса, все пали ниц на землю.

Лучи восходящего солнца осветили жилище Авраама, когда послышался сильный стук в парадные ворота.

То были два офицера гвардии с отрядом солдат, повсюду искавшие Мезу, которого Мернефта немедленно требовал к себе. При таком известии язвительная улыбка показалась на губах пророка, и, приказав нам ждать его возвращения, он ушел с двумя посланными фараона.

Прошло еще несколько часов тягостного ожидания. Наконец наш вождь возвратился. Лицо его пылало, глаза сверкали молнией, а голос прозвучал как колокол, когда он произнес следующие слова:

— Великий фараон Мернефта повелел мне собрать народ Иеговы и как можно скорее вывести его из Египта. До заката солнца мы должны оставить Танис. Выступайте же немедленно, держа путь на Рамзес, этот город я назначил сборным местом колен Израилевых. Но прежде чем разойдемся, воздадим хвалу Предвечному.

Он пал ниц, потом поднялся на колени и, воздев руки к небу, запел:

— Аллилуйя! Благодарим Тебя, Господи!

Собрание последовало его примеру и затем поспешно разошлось.

На улицах, по которым я возвращался домой, происходила величайшая суматоха. Глашатаи с длинными трубами громогласно объявляли решение фараона. Полицейские отряды расхаживали повсюду, чтобы предупреждать кровопролитные столкновения, угрожавшие вспыхнуть каждую минуту между египетским народом, обезумевшим от ярости и отчаяния, и евреями, которые со своими пожитками тесными толпами собирались на площадях. Назначенные Мезу начальники строили людей в отдельные колонны, из которых каждая направлялась к одним из городских ворот.

Мать встретила меня с тревожным любопытством и уведомила, что, согласно моим приказаниям, усыпленная Смарагда находилась в моей комнате.

Я объявил Кермозе, что не позже как через три часа мы должны выехать из дома, и с радостно бьющимся сердцем вошел в свой павильон. Наконец-то я находился уже у самой цели своих страстных желаний. Я готовился бежать с любимой женщиной, увозя ее и от презренного мужа, и от преданного возлюбленного; отныне она будет принадлежать только мне одному.