Страница 89 из 130
Никому не нужен мой товар. И никто не предлагает, ни в обмен, ни на деньги, хлеба.
Нет, а вот!..
Какой-то человек в белом овчинном полушубке, добротной меховой шапке с неопущенными ушами — ему, видать, не холодно, остановился возле женщины, держащей в руке две пачки «Беломора», вытащил из кармана полушубка что-то завернутое в газету — да ведь это хлеб, хлеб! Видно, много хлеба у него, коль меняет на папиросы!
Развернув газету и отделив небольшой ломтик, он небрежно завернув оставшийся хлеб, сует его обратно в карман, берет у женщины «Беломор», надрывает пачку, собираясь закурить.
А может быть, у меня получится с ним?
Я даже не успеваю подумать, откуда у этого человека может быть много хлеба. Главное — он у него есть! Подхожу, говорю:
— Послушайте!
Он оборачивается, и теперь я вижу его лицо. Оно так не похоже на исхудалые лица всех других — плотное, со здоровым морозным румянцем, гладко выбритое, чистое, так сказать, лицо доблокадного вида.
Он глядит на меня с каким-то странным удивлением, мне кажется, даже со страхом. Но чего ему меня бояться?
Тогда я сразу не догадался, а теперь-то понимаю: его насторожила моя буденовка и мое кожаное пальто, — может быть, у него совесть была не чиста? Откуда у него мог быть лишний хлеб и главное — такая сытая физиономия? Я знаю случаи, когда людей с такими румяными лицами останавливали на улице и проверяли как подозрительных.
Испуг в глазах человека с хлебом исчезает мгновенно, как только он замечает, что я держу в руках товар.
— Не сменяете ли на хлеб?
Он бросает не очень любопытный взгляд на костюм, на кофту, тычет в нее пальцем:
— Размер?
— Сорок восемь.
— Не годится.
— А костюм! Отличный костюм!
— Не надо.
И тут я замечаю, что на локтевом сгибе у него на матерчатой лямке висит небольшая торбочка защитного цвета, может быть, вещевой мешок, перевязанный туго. А в торбочке, обтянутое материей, топырится что-то округло-угловатое. Хлеб! Конечно, это хлеб! Много. Целая буханка, а то и две. Может быть, он пришел с ним на рынок, чтобы обменять на что-нибудь? Я снова протягиваю ему кофту и костюм:
— Посмотрите! Может быть, возьмете?
Но он даже не глядит на вещи. Однако в его глазах вспыхивает огонек какого-то интереса. Он приближает свое лицо к моему, говорит вполголоса:
— Одежа мне без надобности. Вот кабы золотишко какое — колечки там, часики… Не имеется?
— К сожалению, нет…
Человек в полушубке мгновенно теряет ко мне всякий интерес и отходит.
Я стою, вновь сворачиваю свой неудачливый товар. Кто мне даст за него хлеба? Ну, пусть не хлеба, а чего-нибудь съестного. Хотя чего-нибудь! А этот, румяный… Откуда у него столько хлеба? Надо бы не в коммерцию с ним пускаться, а позвать, чтоб задержали, проверили… Да, но ведь я пришел сюда затем, чтобы выменять хлеба.
Хожу по рынку взад-вперед, хожу среди нищих менял. Никому не нужны вещи. Всем нужен хлеб!
Но проходит около часа, и я все же ловлю удачу: какая-то женщина в белой пуховой шали и с кошелкой в руках окликает меня хрипловато-прокуренным мужеподобным голосом:
— Эй, милок! Кофточку покажи!
Сделка завершается быстро и к обоюдному удовлетворению сторон… Я отдаю кофту и получаю взамен увесистый, килограмма на два, а то и больше, бумажный кулек пахучего солодового порошка. А костюм мне так и не удается сбыть.
Довольный, спешу домой. Солод — это же питательно! Солод — это тот же хлеб, ведь он сделан из овса или ячменя! Я попробовал на вкус — немножко горьковато, немножко сладковато, непривычно приторный вкус. Но дело не во вкусе, а в сытности. Из солода можно будет испечь лепешки, сварить кашу, суп, можно его просто развести в кипятке и пить, он годится на все блюда!
Дома я не без торжественности вручаю Рине кулек с солодом.
— С голода не пропадем!
Рина щупает солод пальцами, нюхает, пробует на язык, с сомнением покачивает головой.
— Что, разве не вкусно? — я смотрю на сомнения Рины скептически: она у меня вообще мнительна. Но у меня сомнений нет. Я предлагаю:
— Давай лепешек напечем! Лепешки — это сытнее…
Но Рина, пожевав губами и отряхнув солод с пальцев, решительно говорит:
— Гнилостный привкус. Не буду я это есть. Скажется на молоке, отравлю Вовку. И ты не ешь. Опасно.
Но я не могу примириться с тем, что ее лучшая кофта загублена зря и все мои старания были напрасны.
— Какой там гнилостный запах! — пытаюсь я переубедить Рину. — Это все твоя обычная мнительность. Давай проверим! Напеки лепешек, я поем, и если со мной ничего не случится, будешь есть и ты.
— А если случится? — спрашивает Рина. — Что я с тобой тогда буду делать?
— Ничего не случится, кроме того, что буду сыт!
Я продолжаю уговаривать. Наконец-то Рина нехотя соглашается. Хорошо, что у меня есть время — в школе я должен быть часа через три, к концу уроков первой смены. Так что успеем провести эксперимент. Накладываю в печку мелко исколотой бочечной клепки. Накинув пальто, беру большую кастрюлю, превращенную в ведро при помощи проволоки, дугой прикрученной к ручкам, и отправляюсь за водой.
Когда я возвращаюсь минут через двадцать, лепешки уже готовы — коричневые, аппетитно выглядящие, они лежат вплотную одна к одной на сковороде. Рина так и не притронулась ни к одной. А ведь ей, конечно, хочется есть. Но удержалась, без меня даже не попробовала. Характер! Она сидит на кровати, перепеленывает Вовку — он уже проснулся, но, как и всегда, молчалив. Нет у него сил покричать, если и захотел бы. И не улыбается никогда. Мне иногда так хочется, чтобы он рявкнул или рассмеялся. Хочу, чтобы он рос горластым!
Разламываю теплую, мягкую лепешку пополам:
— Попробуй!
Рина пробует:
— Нет, мне это нельзя есть. И тебе не советую.
Рина не без тревоги смотрит, как я принимаюсь за лепешку.
— А что? Довольно вкусно! — говорю я. — Что-то вроде коржика или коврижки.
— Ты не увлекайся, — предупреждает Рина. — Голодному есть много вредно, тем более неизвестно что.
Но я не слушаюсь ее. У меня уже созрел свой хитрый план: наемся лепешек, да пару возьму с собой, а хлеб, который в столовой на себя получу, — сэкономлю и принесу Рине.
С лепешками, запивая их чаем, справляюсь быстро, не обращая особенного внимания на их не очень приятный привкус и на тревожный взгляд Рины. За время голода я, как и многие, уже привык не считаться, вкусно или нет, — было бы сытно. Что солодовые лепешки! Однажды мне привелось попробовать лепешки из горчичного порошка, изготовленные по блокадному рецепту: пачка горчицы разбалтывается в теплой воде, затем этой жидкости дают отстояться, осторожно сливают воду, чтобы не затронуть осадка на дне, снова наливают, отстаивают, сливают — и так несколько раз, пока мука из горчичного семени не отдаст воде большую часть своей горечи. А затем из этой муки, смешав ее с отрубями или со жмыхом, пекут лепешки. Правда, и после всех операций с отмачиванием эти лепешки нестерпимо горьки. Но есть можно… Едал я и суп на отваре из сыромятных лыжных ремней, и кисель из столярного клея, сдобренный фруктовой эссенцией, и прочие блюда, изобретенные в блокаде. Лепешки из солода в этой кулинарии — не самое худшее.
Управившись с лепешками, гляжу на часы. Еще успею наколоть дров, чтобы Рина к вечеру смогла затопить печку — мы очень боимся простудить Вовку.
Беру топор, несколько бочечных клепок, выхожу на лестничную площадку. Положив одну из клепок на каменный пол и прижав ее конец ногой, взмахиваю топором, — и вдруг резкая, острая боль в животе чуть не сгибает меня пополам. Топор валится из моих рук, от нестерпимой боли у меня мутнеет в глазах. Прислоняюсь к стене, касаюсь ее мгновенно вспотевшим лбом, ощущая кожей шероховатость и холод изморози, которой она покрыта. Резкие болевые толчки в животе — как удары, следующие один за другим, словно кто-то изнутри бьет меня под ложечку чем-то тупым и твердым.
Кажется, я сейчас упаду…