Страница 7 из 130
А что, может быть, когда-либо пригодится мне эта книжка? Ведь рано или поздно, а наступит день, когда придется распрощаться с военной службой. Едва ли я усижу на пенсионном положении. Пойду работать куда-нибудь. Например, преподавать… Но что заранее загадывать. Пусть книжка полежит пока.
А это что? Конверт с номером моей полевой почты, с моим адресом. Адрес уже почти невозможно прочесть — так затерт конверт. Долго я носил это письмо в кармане гимнастерки, перечитывал не раз. Оно получено летом сорок второго года, когда я, прежде чем отправиться на фронт, проходил ускоренный курс пехотного училища. Письмо Рины, присланное ею из Алтайского края, где она с сынишкой обосновалась после эвакуации. Я это письмо и сейчас помню почти наизусть. Но не поэтому не хочу перечитывать его. Для меня это и теперь, по прошествии стольких лет, было бы нелегко. В этом письме Рина сообщила мне, что наш сынишка умер. Ему было всего год… Умер, уже выдержав блокадную зиму и многонедельный путь в теплушке на восток… Если бы Володя остался жив, ему сейчас было бы под тридцать, а я, наверное, имел бы уже звание деда… Как много не только недожитых, но и едва начатых и совсем не начатых жизней загубила война!
С того времени, когда я извлек из шкафа свою старую полевую сумку, прошло немало дней. А я так и не довел до конца своего намерения — разобраться в ее содержимом. Просто нет свободного времени. Почувствовав себя лучше, я, не принимая во внимание бурных протестов Рины и Пал Саныча, вернулся на службу. И покатились день за днем, заполненные до предела. Встречали инспекцию, готовились к учениям. Учения, правда, не начались в тот срок, в который мы ожидали, отложены почему-то. Но ждем команды в любой день. Прихожу домой усталый, и всегда есть работа на завтрашний день — подготовиться к выступлению, соответственно почитать — этого не сделаешь днем, в служебном кабинете, среди прочих дел. До старой сумки не доходят руки. Но я не убираю ее со стола, иногда выпадают свободные минуты, чтобы просмотреть ее содержимое. Чаще всего это бывает глубокой ночью. Вот как сейчас.
А может быть, я затеял мои изыскания в ней не столько для Володьки, сколько для себя? А с ним… Не очень ладно у нас с сыном получается. Кто, собственно, больше виноват в том, что произошло?
Мы с Риной или он?
А произошло вот что.
Поздно вечером, вернувшись домой, я увидел, что на вешалке нет ни шапки, ни пальто Володьки.
— Опять где-то бродит! — сказал я вышедшей в переднюю Рине. — А утром пойдет на работу не выспавшись. Вскружила ему голову эта Фая…
Рина как-то растерянно посмотрела на меня, ее губы дрогнули, она проговорила тихо:
— Ты знаешь, Владимир собрался куда-то завербоваться!
— Этого еще не хватало! С чего это он?
— Не знаю… Но, может быть… Ты помнишь вчерашний разговор?
Накануне Вовка, как это случалось с ним последнее время частенько, вернулся домой значительно позже, чем кончились занятия в вечерней школе. Когда в прихожей щелкнул, закрываясь, дверной замок, было уже около двенадцати. Я слышал, как Володьку встретила Рина и повела на кухню — ужинать. Поздние возвращения Вовки уже стали обычными, и я не собирался выходить, но, услышав расстроенный голос Рины, вышел.
— Вот, полюбуйся, — показала она на Вовку, сидящего за столом и управляющегося с холодной куриной ногой.
— Что смотреть? — Я действительно пристально поглядел на него. — Аппетит вполне удовлетворительный.
— Да не о том я! — досадливо махнула рукой Рина, и только сейчас я заметил, какое у нее огорченное лицо. — Ты представляешь? Он сейчас признался в любви!
— Тебе? Новость не такая сенсационная, — не удержался я от шутки. — Ты — мать, тебе положено принимать сыновние изъяснения.
— Он признался в любви к этой самой Фаине! Всерьез жениться собирается! У них роман!
— Ну что ж, — не пошатнулся я и при этом сообщении. — Раз парень уже пытается бриться, пусть начинает романы.
— И это ты говоришь при нем? — ужаснулась Рина. — Он же еще ребенок! Несовершеннолетний!
— А что особенного, мама? — подал голос Володька, одолев к тому времени куриную ногу. — На вещи надо смотреть ясно и просто. Если два взрослых человека полюбили друг друга…
— Вот что, взрослый человек, — прервал я его, — не слишком ли ты просто смотришь на вещи? Пойдем-ка, потолкуем вдвоем.
— Я еще не выпил чай! — сделал Вовка слабую попытку оттянуть разговор. Видимо, он догадывался, что я могу задать ему вопрос о том, о чем мать напрямую вряд ли решится спросить.
— Налей-ка нам по стакану горячего, — попросил я Рину. — Мы с Вовкой пойдем ко мне и выясним, что же стряслось и стряслось ли что?
Когда мы, запасшись чаем, пришли ко мне в кабинет и уселись, поставив стаканы на письменный стол, я, видя, что Вовка порядком встревожен, дал ему немножко успокоиться, а затем решительно предложил:
— Ну, а теперь поговорим как мужчина с мужчиной.
— Поговорим, — не очень охотно согласился он.
— Итак, ты сообщил матери, что испытываешь к Фае самые серьезные чувства?
— Да… Мы поженимся.
— Ну что ж, — слегка ошеломленный этим заявлением, призадумался я. — Но достаточно ли хорошо вы знаете друг друга? И уверен ли ты, что твой выбор — окончательный? Сегодня тебе нравится Фая, а потом может понравиться еще кто-нибудь…
— Нет! — даже как-то вздернулся Вовка. — Больше я никогда никого не полюблю.
— Ого! Не рановато ли делать такие заявления?
— Я совершеннолетний.
— Еще не вполне.
— Не имеет значения. Я уже могу отвечать за свои поступки, папа. И я имею право на серьезные чувства.
— В том числе и на чувство ответственности.
— Перед кем?
— Ну, если не перед самим собой, то хотя бы перед своей избранницей. Ты в самом деле жениться собрался? Сейчас, немедленно?
— Не то чтобы сейчас, сразу, но мы решили…
— И никак нельзя отложить решение?
— Нет…
— Это почему же? — Я пристально глянул Володьке в глаза. — Вы…
— Нет, что ты, папа! — Щеки Володьки вспыхнули румянцем смущения, он, вероятно, догадался, о чем я хотел его спросить. — Поверь, папа, что…
— Ладно, верю! — поспешил я погасить испуг в его глазах. И не только испуг — гнев, искорки которого замерцали в его карих с крапинками глазах, таких, как у Рины, хотя он их и не мог у нее унаследовать. Но такие же искорки бывают и у нее, когда она сердится.
— И когда же вы нас с матерью позовете на свадьбу?
— После того, как Фая кончит десятый класс.
— А восемнадцать лет когда ей исполнится?
— В июле. Она немножко моложе меня.
— Ишь ты, старик… Ну, и как, где вы намерены жить потом? Если ты все-таки поступишь в высшее военное училище…
— Я буду поступать в университет.
— Ну что ж… Тебе виднее, кем быть. Однако серьезно ли твое решение? Ты еще с седьмого класса собирался стать офицером.
— Я передумал, пана.
— Почему?
Володька помялся. Видно, ему все же не хотелось огорчать меня.
— Я не потому, что против службы в армии… Надо, так срочную отслужу. Я долго думал. Но быть на всю жизнь военным — не очень перспективно. В любой момент можно оказаться ненужным.
— Откуда ты успел набраться таких взглядов? Не знаешь, какова обстановка на свете? Надеюсь, в газетах читаешь не только спортивные новости?
— Но это временные осложнения. А потом все успокоится.
— Когда потом? После всеобщего разоружения? Или после всеобщей войны?
— Я думаю, папа, такая война теперь — анахронизм. Ведь известно, в ядерной войне победителя быть не может. И это понимают все.
— Но это еще не значит, что не может возникнуть самой войны.
Володька только улыбнулся в ответ, и в его улыбке я почувствовал нечто снисходительное. Я не узнавал своею сына. Еще недавно он был доверчивым парнишкой, каждое мое слово принимал без всякого сомнения. А теперь передо мной сидел какой-то доныне не известный мне юноша, совершенно уверенный, что все им решается абсолютно правильно и пересмотру не подлежит. Когда он успел стать таким? И кто его таким сделал? Как незаметно, прямо-таки на глазах, меняются сыновья! Неужели я, занятый своею службой, воспитанием тысяч таких, как Володька, что-то просмотрел в нем?