Страница 56 из 130
Воспоминание о встрече с Ременниковым потянуло за собой другое — о разговоре с Кобецем в конце учений, когда он узнал об ухищрениях, сделанных по распоряжению Порываева для создания впечатления настоящего взрыва. Кобец высказал мне большую обиду на то, что не был заблаговременно посвящен в тайну, которую, кроме Порываева и тех, кто готовил имитацию взрыва, знал и я. Конечно, обижаться у него есть основания. Если бы все зависело только от меня, я поделился бы секретом с ним. Но Порываев, сообщая мне о своем намерении, предупредил, что, кроме меня, о нем не должен больше знать решительно никто, разумеется за исключением тех, кто все будет готовить практически. Весь смысл имитации пропал бы, если бы подготовка велась без соблюдения строжайшей тайны. Но у Кобеца имелось другое мнение: он считал, что сначала надо было все всесторонне согласовать.
— Слух о настоящем ядерном взрыве! Да еще в приграничном районе! Вы понимаете, какие политические последствия это могло иметь?
— Помилуйте, — не согласился я с ним, — уже бывали в наших местах на учениях имитации такого рода. И слухи ходили, вплоть до угрозы подорожания молока. Как и в этот раз, впрочем. И никаких политических потрясений не произошло. Народ у нас за последние годы стал, как бы это выразиться, более слухоустойчивым, его уже ничем не удивишь.
— Это верно, — согласился Кобец, — уровень сознательности населения с каждым годом повышается. А тем более — военнослужащих. Но именно поэтому и незачем нам в боевой подготовке пользоваться американскими методами.
— Почему американскими?
— Методами натаскивания, дрессировки людей как собак! Соответственно пресловутым наставлениям мистера Ригга. Это порочные методы, оскорбительные для советских воинов! А мы эти методы, оказывается, заимствуем.
— Помилуйте, зачем же столь категорично? — возразил я. — Ригг, действительно, излагает методику натаскивания, тренировки психики солдата. Только это и может он предложить — за душой-то у него для американского солдата нет ничего другого, никакой по-настоящему вдохновляющей идеи. Но практические советы, как учебную обстановку сделать максимально похожей на боевую, в его книжке есть полезные. Недаром она и называется — «Боевая подготовка войск».
— Мы и сами с усами в боевой подготовке.
— Безусловно, и с довольно богатыми усами. Но, надо полагать, эту книжку издали у нас для пользы дела.
— В предисловии к ней сказано, что к положениям книги надлежит относиться критически.
— Критически — не значит все подряд отрицать. Ведь вы не отрицаете, что для боя нужна и психологическая подготовка?
— Не отрицаю. Но есть боевая и политическая подготовка. Она объемлет все. И стоит ли искусственно отделять психологию?
— Почему же отделять? Психологическая подготовка в системе всего обучения солдата…
— Ну, между нами говоря, это просто мода сейчас такая пошла! — не дослушал меня Кобец. — Скоро в штатное расписание дивизии психологов введут!
— Очень даже может быть, — сказал я ему на это вполне серьезно.
А дальше… Как ни доказывал я Кобецу, что психологическая подготовка — особая статья, что недаром в академиях уже давно введен курс военной психологии, он стоял на своем: рассуждать о психологической подготовке как о чем-то особом — значит излишне мудрствовать.
Удивляюсь, как он до сих пор не понял того, что давно бы пора понять.
А ведь мой разговор с Кобецем, пожалуй, продолжение одного давнего спора… Собственно, это был даже не спор, а попытка отстоять свое мнение. Помнится, еще будучи слушателем-заочником академии, я на одном из семинаров в своем выступлении отметил, что политработникам полезно, помимо всего прочего, руководствоваться положениями психологии, да еще черт дернул меня упомянуть, что наши недавние заклятые друзья и возможные противники придают психологии в подготовке солдат все большее значение. Преподаватель, человек, видно, очень осторожный, сразу же оборвал меня, сказав, что я ухожу в сторону от главного вопроса, и попросил держаться в русле. Я и стал держаться… Но потом, в перерыве, подошел к этому преподавателю, чтобы все-таки изложить ему до конца свою точку зрения относительно применения психологии в военном деле. Не дослушав меня, он поспешил разъяснить: при наличии высокой идейности воин выполнит боевую задачу независимо от того, какова его психология. Я попытался возразить — он не стал со мной спорить, просто ушел. Мне очень хотелось высказать то, что я не смог сказать на семинаре, и я стал излагать свою точку зрения обступившим меня сокурсникам. Одни со мной молча соглашались, другие повторяли то же, что и преподаватель. Я заявил, что, пожалуй, напишу курсовую работу о необходимости психологической подготовки воинов.
— Забодают твою работу! — предсказал мне один из товарищей.
— Тогда я статью в «Красную звезду» напишу. Может быть, напечатают, хотя бы в порядке дискуссии.
— Наивное дитя! — услышал я в ответ. — Кто ты такой, чтобы с тобой на всю армию дискуссии вести?
Кончилось тем, что меня вызвал начальник курса и сделал внушение:
— Вы ведете неподобающие разговоры, подменяете партполитработу психологией, идете на поводу у буржуазной лженауки. Прекратите.
И я, хотя ничего ничем не подменял, прекратил. Как хорошо, что остались уже далеко позади те годы, когда любую ссылку на какой-либо иностранный опыт некоторые ретивые товарищи во всех случаях считали греховной. Помню, даже кибернетика считалась чем-то вроде происков классового врага, та самая кибернетика, которая теперь принята нами на вооружение и в переносном и в прямом смысле. Против кибернетики товарищ Кобец нынче уже не возразит. Да и как возражать, если кое-что по части нее и у нас в дивизии завелось. А вот в отношении психологической подготовки войск, хотя в принципе он и признает за нею право на существование, поскольку это узаконено директивно, всегда пугается, когда вопрос встает практически. Ему не нравилось, что Порываев однажды, когда дивизия была поднята по тревоге, велел всему личному составу выдать опознавательные медальоны: незачем, посчитал Кобец, запугивать людей. В другой раз он напустился на комбата, который на учениях, совершая батальоном марш-бросок, оставил позади обоз и кухни, поскольку к тому побуждала обстановка, и солдаты получили обед на четыре часа позже положенного. Кобец был удивлен, когда Порываев, выслушав его требование наказать нерадивого, как он выражался, комбата, ответил: «Не беда, что обед опоздал. Пусть молодые понятие имеют, что на фронте и не поев боевую задачу выполнять надо». И ей-богу, Николай Николаевич сказал это не от бессердечия — более заботливого командира, чем он, я не знаю, и горе любому подчиненному офицеру, если генерал узнает, что этот офицер в чем-то не проявил заботы о солдатах. Но я знаю, в душе моего комдива всегда живет тревога, как готовы встретить испытания войны, если она грянет, люди, за которых он отвечает. «Мало — знать. Мало — уметь. Мало — желать. Надо еще быть способным заставить себя сделать то, что очень трудно. И способность эту надо постоянно воспитывать в себе, начиная с мелочей» — в этих словах Порываева, которые он любит повторять, его кредо.
Впереди, словно прокололо черный бархат ночи золотой иглой, мелькнул огонек, рядом с ним тотчас возник другой, третий… Наш город!
Огни бегут навстречу. Их все больше. Вот уже видны дома, из которых светят они — сотни, тысячи мирных спокойных огней. А мне в эту минуту думается о том, что далеко-далеко, у теплого моря, целая страна в эту ночь лежит во мраке затемнения. И есть люди, которые хотели бы, чтобы этот мрак расползся по другим странам, по всей планете… И снова ко мне возвращается мысль, не дающая покоя последние дни: а к чему же идет дело у наших соседей, граница с которыми отсюда так близка? Очень неспокойно стало у них в стране. Как получилось, что тамошним реакционерам удается открыто, по радио и в газетах, призывать к свержению народного строя? К чему все это приведет? Не повторится ли то, что случилось в Венгрии в пятьдесят шестом году?..