Страница 29 из 130
Нет, сам я рапорта об увольнении не подам. Пусть врачи стараются — это их дело, но перед ними я еще успею капитулировать.
…А ведь когда-то я писал рапорт о демобилизации. Причем с трепетом, боялся, что откажут. В сорок пятом было, сразу после войны, когда наш полк еще на Родину не возвратился, в Румынии стояли… Помнится, написал, пошел к нашему кадровику, приятелю моему, посоветоваться, он прочитал, сказал: «Порви и забудь, слишком хорошая характеристика у тебя, не отпустят». — «Что же, — спросил я его, — разве только с плохими характеристиками в запас увольняют? Ведь увольнение идет вовсю». — «Вовсю, да не для всех». — «Так ведь должность моя по мирному времени совсем ненужная». — «Другую, более нужную подберут».
Я не порвал рапорт, но и не подал. Он и поныне хранится в моей старой полевой сумке среди других бумаг, сберегаемых ради памяти. Вот он… Может быть, я его тоже в свой срок покажу Вовке.
А должность моя действительно тогда была уже без надобности — под конец войны я числился полковым переводчиком, и, когда война закончилась, я стал в полку практически лицом без определенных занятий. Но это вовсе не означало, что я сделался безработным. Наоборот, на меня постоянно наваливали поручения и штабное начальство, которому я был подчинен по штату, и политическое, поскольку уже давно я был парторгом полкового штаба, а к тому же раньше, во времена разных стояний в обороне, руководил теми агитаторами, которые, вооружась самодельными рупорами, уговаривали немцев сдаваться в плен. И с той поры наш заместитель командира полка по политической части майор Симеонов (именно Симеонов, а не Семенов, он всегда поправлял тех, кто неверно произносил его фамилию) стал полагать меня чуть ли не своим штатным работником и постоянно поручал мне то провести беседу, то сделать политинформацию. Так я и служил первые месяцы после войны фактически «в двойном подчинении»: был и штабным офицером, и политработником. Тем временем шла демобилизация, уезжали провоевавшие войну «старички», на их место понемногу поступало пополнение — в основном молодежь, из расформированных частей, которой еще предстояло дослуживать свой срок. Демобилизовали в нашем полку и кое-кого из офицеров. Но большинство их оставалось на месте. Ходил упорный слух, что полк не будет расформирован, останется как одна из заслуженных боевых частей: недаром на нашем полковом знамени было три ордена.
К осени сорок пятого мы оказались наконец на родной земле — полк передислоцировали на Западную Украину, в Закарпатье, в небольшой городишко. Попали мы в эти места, можно сказать, с фронта на фронт: в округе действовало еще со времени войны много шаек бандеровцев — украинских националистов. Называли себя эти бандиты украинской повстанческой армией. Они нападали на райисполкомы, сельсоветы, партийные комитеты, убивали советских работников, партийных активистов, устраивали засады на дорогах. Наш полк оказался в числе частей, направленных на борьбу с этими бандитами. Это был враг-невидимка, и бороться с ним было очень трудно. Селянин, днем мирно беседующий с солдатом на деревенской улице, мог оказаться бандеровцем, который, дождавшись ночи, с винтовкой будет подкрадываться к этому же солдату, стоящему на посту. Мы прочесывали леса, устраивали облавы, кое-кого из бандитов ловили, обезвреживали, но все же бандеровцы, запугивая местное население, продолжали действовать. Воевать против них было, пожалуй, кое в чем потруднее, чем на фронте, — там был тыл, а здесь тыла не было, враг мог жить с тобой рядом, в одной хате, и до поры можно было не знать, что это — враг.
В этой необычной войне наш полк был рассредоточен по селам, чтобы охранять их от бандитов, небольшими отрядами, не больше роты. В одном из таких отрядов оказался и я.
Как памятны мне зимние вечера в хате, в которой я размещался с несколькими солдатами… Если ночь обещала быть спокойной, в часы ночного уединения меня обступали тревожные мысли. Мысли о том, как же пойдет моя жизнь дальше? Останусь ли я в армии или меня наконец отпустят? Во время наших действий против бандитов я так и не подал рапорта об увольнении — ведь полк выполнял, по существу, боевую задачу. Ну а потом, позже? Какое-то двойственное чувство все более и более тревожило меня. С одной стороны, мне было жаль расставаться с армией, о которой я незаметно для себя сжился. А с другой — очень хотелось осуществить то, о чем я мечтал всю войну, — вернуться в Ленинград, к Рине. К тому времени она уже возвратилась туда из эвакуации, хотя жить ни ей, ни мне там было негде. Дом, в котором до войны жили мы с Риной, вскоре после нашего отъезда из Ленинграда сгорел от попадания снаряда и позже был признан негодным к восстановлению, его снесли. Рина надеялась, что нам, как пострадавшим, дадут какую-нибудь жилплощадь — на очередь ее уже поставили, но в этой очереди номер наш состоял из четырех цифр, и было совершенно неизвестно, когда он станет первым: в Ленинграде в первые годы после войны таких бесквартирных, как мы, были тысячи. Пока что Рина поселилась у своих родственников, но чувствовала себя там довольно стесненно. После того как наш полк вернулся из-за границы, она приехала ко мне в городок, где мы встали гарнизоном. Первая наша встреча после военной разлуки! Я был счастлив, пожалуй, больше, чем в те далекие довоенные дни, когда мы только что поженились. Ведь на этот раз мы не просто встретились в жизни, а встретились, натосковавшись друг о друге, встретились после трех лет опасений, что не увидимся никогда. Дни летели, и каждый час, в который я не был вместе с Риной, был наполнен и согрет ожиданием той минуты, когда я вновь увижу ее вблизи. Но вскоре Рина, хотя ей и не хотелось покидать меня, решила уехать. Она надеялась, что, будучи в Ленинграде, скорее дождется комнаты для нас. В ту пору все наши жизненные планы были связаны с этими ожиданиями.
Ими, этими ожиданиями возвращения к той жизни, которую прервала нам война, я был полон и после отъезда Рины, когда начались действия против банд и я с бойцам своего полка оказался на переднем крае необычной войны в глухом селе, зажатом меж лесистых гор.
Письма Рины, которые я получал там, были грустными: только встретились после войны — и опять разлука. Но хорошо было хотя бы то, что она не беспокоилась за меня: она-то не знала, какую опасную службу мы несем, думала, что продолжаем жить обычной гарнизонной жизнью, какую видела в городке, когда гостила у меня. А я в своих письмах даже иносказательно, даже намеком не хотел дать ей понять, что снова, уже в мирное время, у нее есть причины волноваться за меня, за мою жизнь. Я не хотел, чтобы она знала, что мы несем потери, — пусть небольшие, но несем. Кое-кого из моих однополчан убили тогда из-за угла или на дороге, кое-кто пал во время перестрелок. Все это было вдвойне горько: прошел человек войну, вернулся на Родину, его ждут близкие — и вот, смерть от подлой бандитской руки. Как хорошо, что я тогда не дал Рине догадаться, что и со мной могло случиться то же. А ведь однажды — чуть не случилось…
Это было уже зимой. В ту пору повсюду появились объявления: бандиты, которые сами выйдут из леса и сдадут оружие, не будут привлечены к ответственности и смогут спокойно вернуться домой. Однако день шел за днем, а бандеровцы из лесов не выходили.
На эту тему со мной как-то завел разговор хозяин нашей хаты, старик Юхим Тарасыч, который жил в другой половине ее со своей старухой. Прежде в той половине хаты, которую теперь занимали мы, жил их сын с женой, свадьба состоялась за неделю до войны: сына успели призвать в армию раньше, чем в село пришли немцы. Только после окончания войны старикам стало известно, что сын их убит на фронте. Невестка, узнав об этом, вернулась к своим родителям. И стала ни к чему старикам такая просторная хата, которую они когда-то строили из расчета на женитьбу сына. Мы часто, по разным надобностям, захаживали на хозяйскую половину. Бывал там и я. Правда, меж собой мы поговаривали, что старик, не исключено, связан с бандеровцами — он довольно часто отлучался куда-то, объясняя это тем, что навещает родичей. Но кто его знает, какие у него родичи, — возможно, те самые, которые в лесу с автоматами. Во всяком случае, мы не замечали, чтобы старик более или менее явно пытался выведать от нас что-то, но понимали, что он присматривается к нам, и соответственно держали язык за зубами, проявляя бдительность, как и положено военным людям.