Страница 24 из 130
— Сила-то сила… Только, на мой взгляд, несколько однобоко эта сила приложена, — ответил я Горелому. — А однобокость, в любую сторону, — это уже отклонение от нормы, а в литературе, значит, от правды. И ваше дело, дело комсомольцев, постараться, чтобы о повести не просто разное толковали, а поняли бы, что в ней хорошо и верно, а что — нет…
Разговор наш был прерван звонком, возвестившим о конце перерыва.
Однако об этом разговоре и своем обещании разобраться я не забыл.
В тот же день после собрания актива я наведался в гарнизонную библиотеку. Заведующая сообщила, что еще до прихода номеров журнала с окончанием повести товарищ Кобец дал ей указание немедленно представить все эти номера ему. Возвратились они в библиотеку в том виде, в каком был экземпляр журнала, показанный мне Горелым.
Библиотекарша рассказала мне также, что если номер, где была напечатана первая половина повести, мало кто спрашивал, то следующим номером, «препарированным» Кобецем, интересовались многие, желая лично убедиться, что в журнале в самом деле есть что-то такое, чего солдатам не позволено читать.
Вскоре после этих моих изысканий произошел у меня разговор с заместителем.
— Зачем вы это сделали? — спросил я Кобеца.
— А как же иначе? — с полной убежденностью ответил он. — В центральной газете была статья, что эта повесть идейно порочна. А вы защищаете!
— Да не защищаю! — Мне все труднее было сдерживать раздражение. — А считаю, ни к какому произведению не следует искусственно вызывать нездоровый интерес.
— Вот именно поэтому я и распорядился изъять.
— И напрасно. Вы только вызвали этот нездоровый интерес. Запретный плод всегда кажется более сладким, это давно известно.
— Плод-то ядовитый!
— Если так считаете — тем более не следовало привлекать к нему внимания.
— Интересно, что вы сделали бы на моем месте?
— То, чего не сделали вы, к сожалению.
— А именно?
— Сначала подумал бы.
Кобец вспыхнул при этих моих словах. А я уже пожалел, что не сдержался. Тем более что в разговорах с моим заместителем я иногда срывался и прежде, несмотря на все свои старания уберечься от этого.
— Извините за резкость, — поправился я. — Но вы поступили неправильно. И по существу, и… Представьте, что об этом случае станет известно за пределами нашего гарнизона. Притча во языцех получится. Ведь едва ли во всей армии кто-нибудь до такого додумался.
— Может быть, я в чем-то поступил и неосмотрительно, — признался Кобец. — Но считаю себя в принципе правым. Вредоносным настроениям надо преграждать путь любыми средствами.
— Надо. Это наш партийный долг. Но любыми ли?
— Как хотите. Я остаюсь при своем мнении.
— Ну что ж, ваше право, — не стал я более разубеждать Кобеца. — Вот только жаль, что все так нескладно получилось. Скажите спасибо заведующей библиотекой, что она вас не выдала. Сохранила, так сказать, в тайне, чье распоряжение. А сделаем мы так, — предложил я. — Вырезанные страницы вклеим. А коль уже у многих к этой нашумевшей повести интерес возник, как вы совершенно верно заметили — нездоровый, постараемся превратить его в здоровый и полезный для дела.
— Что, неужели будем поощрять чтение? — Голос Кобеца даже дрогнул. — Но ведь это… противоречит задачам воинского воспитания. Повесть-то с изъянами.
— Вот и постараемся, чтобы никто не принимал их за достоинства. Это будет на пользу воинскому воспитанию. Давайте организуем обсуждение при библиотеке.
— Для всех? Но при обсуждении могут быть высказаны и нездоровые взгляды! Содержание повести дает пищу для этого…
— Если они есть, они все равно будут высказаны. Так лучше уж не где-нибудь в курилке, а открыто. Тогда мы будем иметь возможность поспорить, опровергнуть эти взгляды, сможем помочь людям встать на верную, партийную точку зрения.
— Да, но в почву-то уже будут брошены вредные семена. — Кобец добавил назидательно: — Вы ведь знаете, какие у нас грамотеи имеются? Какой-нибудь ефрейтор из студентов, вроде Горелого, может такую философию развести, что всем политотделом его не переспоришь.
— Ну, это уж вы преувеличиваете мощь ефрейтора и преуменьшаете способности политаппарата. Кстати, наверняка найдутся и такие ефрейторы из студентов, как вы говорите, которые в споре займут сторону политотдела, нашу с вами сторону. И вообще — народ у нас в дивизии образованный. И не просто образованный, а коммунисты, комсомольцы. Сумеют разобраться, что к чему. Конечно, если поможем. А помочь — обязаны.
— Воля ваша, но, по-моему, рискованно устраивать открытое обсуждение такой сомнительной вещи.
— Рискованно только в том случае, если мы не уверены в своей способности противостоять оппонентам, защитить партийную точку зрения, если боимся их вопросов. В идеологии нельзя быть только на оборонительных позициях. Самим следует наступать. Наступление — лучший вид обороны. Вот Владимир Ильич Ленин никогда не стремился уходить от открытого обсуждения острых вопросов, сам на том часто настаивал. И побеждал противников в споре. А противники бывали сильные.
— Так то Ленин…
— Так то и вопросы. Нам-то легче. Неужто мы, если как следует подготовимся, не сумеем добиться, чтобы верная, партийная мысль восторжествовала?
— Для этого не обязательно допускать, а тем паче поощрять неправильные высказывания.
— Поощрять — согласен, не надо. Но разве будет лучше, если ошибочные мысли станут бродить потихоньку, из одной головы в другую? Мы, люди военные, знаем, — с противником легче бороться, когда он виден, когда нам все известно о нем. Любой боевой приказ начинается с данных о противнике.
— Это так. Но обсуждение проводить все-таки рискованно.
Я не согласился с Кобецем. Поручил Бахтину мобилизовать его комсомольский актив и обстоятельно подготовить обсуждение, подготовить так, чтобы не получилось неожиданных для нас результатов.
На обсуждение собралось довольно много желающих, в основном любители чтения, библиотечные завсегдатаи, а у нас их, как и в любом гарнизоне, множество. Ничего такого, чего опасался Кобец, не произошло, хотя и выступали «ефрейторы из студентов», которых он так побаивается, и кое-кто из них даже восторгался тем, каким сильным по сравнению со всеми остальными получился самый мрачный образ.
Но им спокойно и толково разъяснили, в чем они неправы. Особенно убедительно говорил сам организатор этого дела Бахтин. Сережа, надо сказать, парень толковый, литературу постигает не по обязанности, а по любви к ней, чувствует и понимает ее. По некоторым неофициальным данным, он и сам, тщательно засекречивая это занятие, пописывает рассказики и посылает их в газеты и журналы, но пока безуспешно. Любопытно, между прочим, как он «рассекретится», если какое-либо из его творений вдруг да опубликуют? Пока что он известен только как автор заметок о комсомольской работе в нашей окружной газете. Выступал и тот самый Горелый, который подходил ко мне с «препарированным» журналом на собрании актива. Высказался он вполне здраво, умно и доказательно. Раскрыл, в чем ошибки автора повести.
…Так вот, этот самый ефрейтор Горелый. Парень вроде правильный. Комсорг. Почему же он так печется о справедливо наказанном Ладушкине? По дружбе?
Конечно, я мог бы поручить выяснить все обстоятельства кому-нибудь, хотя бы тому же Бахтину, что в общем-то по его части, у меня дел хватает и без того. Но иногда не могу удержаться от соблазна. Всегда хочется самому вникнуть в то, чем живет, чем дышит каждый, за кого мы отвечаем.
Беда наша, руководящих работников, в том, что среди многообразных и нескончаемых дел наших иной раз трудновато нам бывает найти время, чтобы поговорить по душам с кем-либо в отдельности из тех, кто составляет массу. Так уж повелось — мы, начальники, разговариваем, если не считать речей и докладов, больше со своими ближайшими подчиненными, теми, что составляют «аппарат». Правда, мы отвечаем на вопросы, заданные в посланных нам в президиум записках, иногда перекинемся словечком-другим во время перерыва с обступившими нас людьми. Правда, говорим с глазу на глаз, если к нам приходят с разными нуждами на прием, или когда вызываем в связи с каким-либо разбирательством. Конечно, мне часто приходится беседовать с пропагандистами, секретарями организаций и с другими руководящими или просвещающими товарищами. А вот просто с рядовыми… Понятно, как ни крутись, не так уж много отыщется времени на разговоры без заранее поставленной цели, на беседы просто так, чтобы узнать, чем человек дышит. Но, между прочим, Владимир Ильич был занят не меньше каждого из нас, и делами поважнее и поответственнее. Однако находил минутку, а иногда и больше, чтобы поговорить со встретившимся красногвардейцем, с рабочими, потолковать с ходоками. И на охоту, когда был уже главой правительства, любил ходить не со своими сотрудниками, а с простыми мужиками. И очень много черпал для себя, для своих мыслей из бесед с рядовыми людьми. А у нас, бывает, некоторые руководящие товарищи считают возможным общаться напрямую только со своими непосредственными подчиненными. Невредно было бы им иметь привычку к неофициальному, по душам, разговору с самыми рядовыми — из такого разговора можно узнать подчас больше, чем из выступлений, протоколов или докладных.